Артдневник 2018. Жизнь и искусство
04/06/2018
27 апреля 2018
У старых людей из ABBA, кажется, кончились деньги, и они решили записать пару новых песен впервые за 35 лет. Северокорейский толстячок перехитрил всех (в отличие от Путина, перехитрил на самом деле): замирился с Югом, выставив идиотами больших пацанов. Впрочем, вестимо, тут победили китайцы. Принц Уильям и Кейт Миддлтон размножаются, как кролики, вызывая гнев феминисток – и мой тоже, хотя в моём случае это брезгливое непонимание. Второй принц, Гарри, готовится жениться, наверное, по такому случаю ABBA и решила срубить бабла. Так и вижу, как новобрачные кружатся по залу скучного английского дворца под Dancing Queen. Part 2, а бабушка Лиза смотрит на них глазами мутными, но цепко.
В столь разнонаправленной международной обстановке сижу и перечитываю «Кольца Сатурна» – готовлюсь к лекции о Зебальде в Bolderāja. И вот на страницах 21–22 в издании New Direction натыкаюсь на такой пассаж (там речь идёт о Томасе Брауне и о том, что он – а за ним и множество позднейших натуралистов – предпочитал обычным божьим тварям диковинные, видя в последних проявление необычайной изобретательности Природы, которая не оставляет пустых пятен в собственном инвентаре): «Даже в “Thierleben” Брема, популярном зоологическом компендиуме девятнадцатого века, лучшие места отданы крокодилам и кенгуру, муравьедам и броненосцам, морским конькам и пеликанам; сегодня же нам показывают в телевизоре колонию пингвинов, недвижно простаивающих длинную тёмную антарктическую зиму, которая сопровождается ледяными штормами, на лапах у них лежат яйца, отложенные в более тёплое время года. В программах такого рода, которые называются обычно “Наблюдения за природой” или “Выживание” и преследуют, как считается, образовательные цели, скорее увидишь каких-нибудь монстров, спаривающихся на дне озера Байкал, нежели обыкновенного чёрного дрозда». Перевод даю здесь свой с английского перевода, так как на русском этой книги не читал.
Фрагмент экспозиции Марка Диона Theatre of the Natural World в Whitechapel
И вот ABBA строчит новые гимны, Ким Чен Ын обнимается с Мун Чжэ Ином, в Гризинькалнсе идёт дождь, а я плаваю в зебальдовской меланхолии и вспоминаю Лондон, откуда недавно приехал. Был там на выставке Марка Диона в Whitechapel, и там как раз про естествознание, классификации, природных и выдуманных монстров, всё как я люблю, включая и cabinets of curiosities. Да и выставка сама называется Theatre of the Natural World, что могло бы быть названием новой книги Зебальда, не умри он от аневризмы 14 декабря 2001 года, сидя за рулём автомобиля, мчавшегося по шоссе близ Нориджа. Машину развернуло, она влетела во встречную фуру, к счастью, сидевшая с салоне дочь Зебальда Анна не погибла, хотя и получила тяжелые травмы. Интересно, что о ней мне ничего не известно; я прямо сейчас погуглил, но упоминаний Анны Зебальд, кроме как в некрологах В.Г. Зебальду, не нашёл. Наверное, это довольно странно – получить свои 15 секунд славы (впрочем, умеренной) только благодаря тому, что твой отец умер, сидя рядом с тобой. В любом случае, со здоровьем у В.Г. Зебальда было, кажется, не очень – он даже почти не пил, утверждая, что от алкоголя у него сильно болит голова. Однако Зебальд курил, да и вообще выглядел, как старомодный немецкий джентльмен. А в те достославные времена, до Гаврилы Принципа и Гитлера, джентльмены запросто могли умереть и в 57 лет, так как много и со вкусом курили. Нет, нам того мира уже не понять, сколько бы мы ни прикидывались. Так вот, выставка Диона содержала в себе практически все элементы, могущие доставить мне удовольствие, однако, будучи собраны вместе, они должного эффекта не произвели. «Театр природного мира» показался забавным, даже занимательным – но не больше. Марк Дион находится где-то на стыке концептуального арта и сюрреализма, взятого, впрочем, тоже в концептуальные кавычки, иногда скобки. Он тщательно и не без выдумки обустроил небольшой бастион в данной точке, в точке этого стыка, которую он, как водится в современном искусстве, сам и придумал. Нет же ничего в contemporary art, что объективно было бы, всё существует, только если это сочинишь, сделаешь и, главное, назовёшь. Этим contemporary art и интересен; пожалуй, только этим. В общем, Дион придумал стык концептуального искусства и сюрреализма, расположил на нём свою штаб-квартиру, вырыл рвы, построил бастионы, насыпал между ними куртины, а в каждом бастионе открыл тематическую выставку. Вот что-то такое мне и представлялось, когда ходил по залам Whitechapel.
Фрагмент экспозиции Марка Диона Theatre of the Natural World в Whitechapel. Фото: Кирилл Кобрин
Окей, назовём это «фантомный модернизм». Всё очень классно придумано, модернизм воспроизведён почти безукоризненно, но вопрос остается: как к этому относиться – и относиться ли вообще как-нибудь? С другой стороны – а кто тебя, глупец, вообще просил отношение своё проявлять или даже его иметь? Ну, скажем, вот есть арт, а вот есть ты, и ничего между вами не возникает. Разве плохо?
Хотя, конечно, возникает, хотя бы на уровне сравнений, узнавания и даже генеалогий. Скажем, в одной комнате был проект Диона «Tate Thames Dig» (1999), сам по себе забавный. О да, именно забавный и занятный, я же и говорю об этом… В 1999-м на южном берегу Темзы, на Millbank, перестраивали закрытую электростанцию в Tate Modern. Дион попросился покопаться на стройплощадке; бросил клич, навербовал волонтёров (тинейджеров и людей сильно немолодых; наверное, в возрастной выборке был какой-то специальный умысел, которого я не просёк), и они устроили археологические раскопки этого места. Там когда-то была тюрьма, рядом питейные заведения, бордели, а по соседству театр Globe, тот самый, «шекспировский». Соответственно, и находки были, по большей части современные. Вроде пластиковых бутылок и прочего постиндустриального мусорка, но вот на втором месте шли вещи уже эпохи Нового времени, высокой модерности. Думаю, Марк Дион испытывал особый драйв – он, получая от своих копателей целые корзины битого винного стекла, глиняных курительных трубочек, монеток и даже ножей и револьверных пуль, как бы подключался ко временам разом Уильяма Блейка, Диккенса, Джека Потрошителя (хотя тот и орудовал ровно напротив, через реку, в Whitechapel, где сейчас галерея) и даже братьев Крэй, которые царствовали в Ист-Энде, а в Whitechapel один из них пристрелил другого гангстера в пабе. Паб существует до сих пор, называется The Blind Beggar, я там пару раз был, местные пьяницы с гордостью показывают отметину от пули, выпущенной Ронни Крэем в своего друга детства, такого же бандита Джорджа Корнелла. Это случилось 9 марта 1966 года; Корнелл и его приятель Элби Вудс зашли в The Blind Beggar, взяли по пинте и устроились у входной двери. Около половины девятого вечера в пабе появились Ронни Крэй со своим подручным Яном Барри; они подошли к Корнеллу и Вудсу; Корнелл успел поприветствовать старину Ронни, мол, кого мы видим, такие люди и без охраны, в этот самый момент Барри пару раз выстрелил в воздух, а Крэй навел на друга своего детства «Люгер» и спокойно выпустил пулю тому в лоб. После чего Ронни и Ян без особой спешки покинули помещение The Blind Beggar, сели в поджидавший их автомобиль и скрылись. Пуля прошла сквозь голову Корнелла и оставила отметину на декоративной деревянной колонне, у которой Джордж и Элби попивали эль. Именно её и показывают сегодня зевакам вроде меня.
Да, Дион явно пытался подключиться к драйву времён ранней и высокой модерности, чтобы потом этот драйв классифицировать и выставить на всеобщее обозрение – но уже в мертвом виде. Так и вышло. В разделе Tate Thames Dig – шкафы с идеально разложенными, идеально классифицированными ненужностями – вот пластиковые бутылки, вот осколки стекла, вот предметы бытового обихода, вот кости городских животных, вот черепа городских животных; а если выдвинуть ящички – всё же как положено в хорошем археологическом музее или «кабинете диковинок»! – то там безукоризненно выстроенные ряды и зубов, и курительных трубок, и ножей, и пуль. И верно, всё как я люблю, но не радует.
Отчего же? Наверное, оттого, что тут намеренно убили историю, разложив выкопанные вещи по полочкам прекрасного деревянного шкафа согласно принципу визуального, попросту говоря, красоты. Типа красиво. Или Красоты, понятой как нечто, лишённое контекста и истории. Но диавол в детали, точнее, во всех этих деталях – делая арт-объект как бы дезинфицированный от истории, получили эпигонскую реплику – пусть красивую, но всё же – определённых историко-культурных периодов, от антиквариев и коллекционеров диковинок XVII–XVIII веков до ослепительно-идеальных шкафов Дэмьена Хёрста с хирургическими инструментами. Диону не хватило наглости Хёрста, его циничной сосредоточенности на форме. Дион тёпл – не холоден и не горяч.
И он, конечно, воплощённый нынешний западный цайтгайст. Скажем, вот его коллекции, классификации, викторианские издания великих натуралистов и естествоиспытателей и проч. А вот другой бастион штаб-квартиры Диона – раздел Bureau of the Centre for the Study of Surrealism and its Legacy (2005). Нечто вроде реконструкции знаменитой конторы сюрреалистов в Париже 1924-го, которую открыли для посещения публики, жаждущей получить ответы на вопросы о новом революционном арт-течении.
Mark Dion. The Bureau of the Centre for the Study of Surrealism and its Legacy. 2005
Здесь уж точно сошлись концептуализм (сама идея реконструкции) и сюрреализм (то, что реконструируется), но сошлись они на странной почве. Сюрреалистический офис с его буржуазной мебелью, с обоями на стенах, увиденный сквозь стекло конторской cubicle, наводит на мысль о чём угодно, но только не о глубоком заныре в подсознательное, истинно-реальное, проповедовавшееся Бретоном и его шайкой арт-маньяков. Всё очень буржуазно. И хотя мебель там в стиле ар-деко, то есть современная единственному выпуску журнала «Сюрреалист» (октябрь 1924), но эта современность иллюзорная: ар-деко отсылает к более раннему ар-нуво, а ар-нуво – к неоготике, прерафаэлитам и прочим романтическим цветкам с викторианской клумбы. И к викторианству как таковому. Тут же вот что интересно: несмотря на свой ультрасовременный характер, сюрреализм помешан на прошлом, будучи, по сути, ретроспективной художественной интерпретацией прошедших эпох – см. знаменитый список «сюрреалистов до сюрреализма»; пример тому – коллажи Макса Эрнста, на изготовление которых ушло немало визуального материала времён премьерств Дизраэли и Палмерстона. Дион же реконструирует – в нужном ему деисторизирующем ключе – сюрреализм; получается, что он работает с материалом, который можно назвать «викторианством в квадрате». Из эпохи оптимистической веры в науку, технический прогресс и прогресс человечества вообще – если, конечно, оно встанет на только что проложенные чугунные рельсы капитализма – Марк Дион с помощью остраняющего инструментария сюрреалистов мастерит, по сути, безупречный надгробный памятник модерности. Мне вот это как раз не нравится; я-то считаю, что мы находимся в модерности, живём ей, дышим, она у нас в крови. Запускать кладбищенских червяков себе под кожу не хочется. Думаю, братья Ронни и Реджи Крэй согласились бы со мной в данном пункте.
Верить художникам нельзя никогда, конечно. Сам Дион сказал вроде банальность: «Художник должен сопротивляться ностальгии <…> Когда мы отсылаем к прошлому, то делаем это не ради “старого доброго времени”. Наше отношение к прошлому историческое, а не мифическое». Чтобы лучше скрыть уловку, нужно зарыть её в ворохе правды. Дион не про ностальгию, это верно. Но он не то что не «про историю» (простите за каламбур, он не pro-history), он против неё – хотя, конечно, вовсе не ради торжества мифологического, отнюдь. Всё это ради безмятежного забавного торжества смерти, упакованной в прекрасные старинные шкафы. И тут возвращается зебальдовская тема экзотических животных, навсегда оставшихся на экранах научно-популярных телепрограмм о природе, но хватит болтать.
Фрагмент экспозиции Марка Диона Theatre of the Natural World в Whitechapel
4 мая 2018
В Гризинькалнсе уже почти лето, солнце, смотрю из окна, как местные алкоголики деловито курсируют по пустой улице подо мною, жмурясь от ярких лучей, снискивая себе стакан насущный. Листики еще нежнейшие, небо, облака – те самые, Балтики, воспетые Бродским, и вообще такое ощущение, что всё впереди и много чего будет ещё. Наверное, это Леон Богданов всплыл в памяти, ощущение при перечитывании его заметок: было же такое, никуда не торопиться, сидеть на кухне, попивать чаёк, покуривать всякое разное, слушать радионовости о землетрясениях, почитывать свежую книжку, изданную «Восточной литературой», к примеру, корейские средневековые повести. Вещи сейчас другие, да и не курю, но протяжённость пространствовремени вдруг стала та же. Лениво переписываюсь в WeChat с китайскими коллегами, сообщают, что скучают и что студенты тоже скучают. Отвечаю им тем же. Сейчас, конечно бы, сычуаньской еды, огненной, какого-нибудь «бабушкиного тофу» или печёных баклажанов в зелёном перце и масле. Как вернулся в Европу, любая здешняя пища кажется безвкусной. Чаще всего это на самом деле так. Безвкусная и пластиковая. С такой едой непонятно, зачем вообще жить.
Ну, а вместо корейских повестей у меня опять Зебальд. Раньше хоть и замечал тихий беспощадный юмор англонемца, но тут стали проступать детали, черты, как при проявлении фотоснимка (сомнительная, впрочем, метафора, некогда избитая, сейчас забытая, ибо никто не помнит уже, что такое «проявлять фотоснимки». Бедная-бедная метафора: сначала избили, потом, избитую, бросили и забыли). Скажем, Зебальд пишет: некий садовник, что ли, в Сомерлейтоне рассказывает, как он в детстве, в 1944–1945-м наблюдал волны самолетов, направляющихся с недалеко расположенного аэродрома бомбить Германию. И что однажды он видел, как с задания возвращались два американских истребителя, затеяли в воздухе игру в догонялки, или жмурки, чёрт их разберет, зацепились крыльями и рухнули в озеро. Не взрывом, но всплеском всё дело кончилось. Так вот, продолжал нынешний садовник Сомерлейтона свои воспоминания, через пару лет самолёты вытащили из воды вместе с тем, что осталось от пилотов. Американские лётчики были: Russell P. Judd from Versailles, Kentucky, и Louis S. Davies from Athens, Georgia. Так выглядит топонимика упадка некогда великой цивилизации: счастливо избежав гитлеровских зениток, два воина заигрались и убили друг друга, один из Версаля, другой из Афин. Только Версаль расположен нынче в Кентукки, а Афины – в Джорджии. Ничего уж тут не поделаешь, остаётся предаваться меланхолии.
Ну, и остаётся сидеть у окна, следить маршруты гризинькалнских алкоголиков и вспоминать, что недавно было. Как обычно, много выставок, часть которых – по разным причинам – смотрел бегло, невнимательно, для галочки или просто в силу стечения обстоятельств. Скажем, дрейфуя по разным бессмысленным галереям в районе Great Portland Street, что в Вест-Энде, между Мэрилебоном и Фицровией, как это было чуть меньше месяца назад. Мы с Т. обошли несколько мест, не шибко заинтересованно, хотя в конце концов попали на занятную выставку. Но то в финале, а пока в абсолютно пустой Pilar Corrias, где на стрёме сидели две китаянки, а в офисе в дальней комнате – местные мальчики и девочки с Мáками, уступившие китаянкам свои места на какое-то время, там была, понятное дело, китайская выставка. На её беглый осмотр ушло минут пять, не больше, фото и картины с размытыми огромными домами или в этом роде, короче, урбанистическое, про грусть, но красивую, перенаселённых городов нашего постиндустриального мира, как-то так. На выходе мне всучили брошюрку, которую я, уже приехав в Ригу, выкопал из недр чемодана и изучил от скуки. Выяснилось, что выставка называется Witness, и, кстати, она закрывается вот прямо сейчас, когда я стучу по клавишам в солнечном рабочем некогда районе Риги, 4 мая. Значит, посмотреть мне её уже по-нормальному не удастся никогда. Остаётся перечитать пресс-релиз, в котором говорится, что Witness – про бесчеловечность новых китайских городов и свежевозведённых девелоперами районов, что раньше человечность присутствовала – когда дома были старые, грязные, полуразвалившиеся (это я уже сам додумал, точнее, довспоминал, ведь год назад я сам это лицезрел, оказавшись в Чэнду), а нынче нет. Что художники Chen Wei, Cui Jie, Hao Jingban, Zhang Ruyi и демонстрируют.
Фото: Кирилл Кобрин
Кстати, на репродукциях они мне даже понравились, что говорит о многом, о нашем смешном времени, когда копии явно лучше оригиналов, которые тоже, впрочем, копии. Но истинно тронул меня сопровождающий текст, а не картинки. Там есть пассаж о Hao Jingban (кстати, ему всего 33 года), о том, что он целых шесть лет работал над «Ballroom Project», предполагающим видеодокументирование разных сторон китайской городской «танцевальной культуры». Переведу его здесь: «Появившись в Китае в “республиканскую эпоху” (1912–1949), бальные танцы были весьма популярны среди представителей элит, после чего они уже не пользовались благосклонностью властей в течение нескольких десятилетий после образования Китайской Народной Республики под руководством Председателя Мао. С конца 1970-х – начала 1980-х, особенно в ходе периода Реформ и Открытия Китая, этот вид танца возродился – уже на городских площадях, прочих публичных местах под открытым небом, в парках и танцзалах». Всё так. Я вспомнил, как ровно год назад наблюдал вальсирующие пары немолодых китайских женщин (да, именно таков гендерный состав коллективно танцующих в этой стране) в нарядных костюмах, впрочем, не слишком праздничных, просто ярких и цветастых, на небольшой площади у жилого комплекса, что расположен у моего кампуса. Я тогда ничего про «танцевальную культуру» не знал, оттого просто наслаждался, наблюдая, как другие наслаждаются музыкой и своим движением под неё. Потом много раз всё это видел – и на улицах, и в парках, везде, как и написано в пресс-релизе выставки Witness, только в танцзалы, конечно, не ходил. И мне это ужасно нравилось, хотя и музыка чудовищная, китаизированные вальсочки и вальсифицированное диско 1980-х, и общий мещанский дух был бы невыносим, происходи дело на моей исторической Р., но в других землях зрелище человеческой радости и довольства меня радует и наполняет довольством. Интересно, есть ли сие задача искусства? Если нет, то задача чего? Вот, скажем, смотрю я на алкоголиков, снующих подо мной, и некоторые из них довольны. Необходимо ли мне разделить их чувства? И сделать их по сути эстетическими? Вот вопрос.
13 мая 2018
Чудом нашёл в Rimi киноа и вот варю его сейчас, помешивая параллельно овощи в сковородке. Веганам в Риге не очень сладко, точнее, не очень сытно – кроме того, что по недоразумению в том же Rimi называют «хумусом», да пересушенного фалафеля у «пакистанцев», по божеской цене и не найти ничего. Где-то наткнулся на тофу, оно там не из чистого золота, но из серебра – увы, не могу никак вспомнить, где. Это не жалобы, нет, антропологические наблюдения за экономико-кулинарными традициями одной балтийской страны.
Так вот, варю киноа, потряхиваю сковородку с овощами, усердно посыпаю это дело приправами и гималайской солью и думаю о Дэвиде Линче. О том, что лучший его фильм, это, конечно, двадцатиминутный видеоролик о том, как он готовит киноа с брокколи. Собственно, делает Линч почти то же самое, что и я сейчас, даже кое-что неправильно – киноа надо промыть перед варкой, иначе горчит, – но вот мои кухонные манипуляции есть кухонные манипуляции стареющего джентльмена с покушениями на изыск, а его – произведение искусства. Линч берёт кастрюлю, наливает воду, насыпает крупу, зажигает огонь и проч., но, в отличие от меня, комментирует свои действия, сопровождает видео закадровым текстом, что, учитывая его зловещий каркающий голос с густым американским акцентом, налегающим на «ar», превращает невинную стряпню в натуральный триллер с саспенсом. Причём, как у Линча обычно, как бы и непонятно, в чём причина зловещести, что на самом деле происходит и, особенно, чего жуткого ждать, но уж если верить Гамлету с его «time is out of joint», то вывих времени из паз происходит именно здесь, на режиссёровой кухне, то ли в кастрюле с киноа, то ли в кастрюле с брокколи. Вот так мы, веганы, и погубим этот мир, не взрывом, но бульком подоспевшей каши.
Здесь, конечно, главное не в веганах и даже не в киноа, которое я случайно раздобыл – вообще-то я его не шибко люблю, если честно, с кускусом не сравнить, или там с булгуром, даже гречку можно пристойно сделать, – а в том, что нет у искусства никакого «содержания», ну нет же, черт возьми. Режиссёр кухарствует плюс разглагольствует, оператор снимает, потом режиссёр монтирует – и всё. Ни тебе про экзистенцию, ни про любовь, ни про права человека с политикой. Чистый арт, чистый. Как он делается, бог его знает. Отмечу только одно: особую жуть видео придает то, что Линч в своем комментарии ничего не сочиняет, собственно, не отходит ни на миллиметр от своих действий, просто называет, мол, беру замечательную кастрюлю с медным дном, насыпаю крупу, наливаю отличную чистую воду из крана, зажигаю превосходный огонь на плите. А ведь такое ощущение, будто он принимается суп из Изабеллы Росселлини варить. Или холодец из Лоры Палмер. Рядом с этим шедевром я бы поставил только ролик, где Луис Бунюэль смешивает dry martini. Там зловещести нет и в помине, там деловитая обыденность, как в немом чёрно-белом документальном кино, хотя ролик и не немой, и цветной. Вот этим высокий европейский модернизм и отличается от нынешней американской готики: не страшно, но убойно. Как dry martini по бунюэлевскому рецепту.
Рецепт отличный – и не для скупцов: ополоснув вермутом лед, вермут надо вылить, да, беспощадно вылить в раковину, освободив место для прекрасного чистого прозрачного джина. Употребив аперитив из двух ультрасухих мартини, за обедом можно уже со спокойной совестью распить бутылочку даже не самого великого красного (но и не скверного, умоляю!), скажем, «Кот дю Рон». Отлакировать фруктовым самогоном, вроде того, что в Bolderāja продают. И выйдет настоящий высокий модернизм.
20 мая 2018
Ну вот, принц Гарри и Меган Маркл поженились, Элтон Джон важно поприсутствовал на свадьбе, а новых песен ABBA так и не было… И старых тоже. Печаль. Британская монархия – арт-объект, голограмма, пыльная штука на полочке поп-изделий, где-то между Candle in The Wind бровастого Элтона и Wannabe перчёных девок времен слогана Cool Britannia (тогда девок, а нынче тёток, см. печальную мадам «Posh» Бекхэм на принцевой свадьбе). Вообще-то, в другой последовательности: сначала ты вся такая Wannabe, а потом раз, поворот колеса Фортуны, парижский туннель, разбитое авто – и уже Элтон Джон поёт за упокой твоей нежной души тефлоновую «Свечу на ветру». М-да.
28 мая 2018
Разбираю бумажную кучу на столе, выпала открытка из Даугавгривской крепости. Хорошо, что заметил, – вещь отличная, дизайн, как часто в этой стране, безукоризненный. Коричневый картон, на нём план крепости XVIII века, почему-то на французском, хотя место публикации – Амстердам. Хотя известное дело: тогда всё полузапретное и сомнительное в Нидерландах печатали. Расцветшая роза бастионов и куртин, медуза графической фортификации, звёздный корабль пришельцев из века барокко и века Разума. В какой-то совсем дурацкий мир они прилетели, пришельцы. Но, перефразируя анекдот, что же, время сейчас такое.
Надо будет написать, потом как-нибудь, о Даугавгриве и о строгой опасной красоте старых фортификационных планов и гравюр. О прекрасности схематически изображённой возможности смерти.
Фото: Кирилл Кобрин
