Марат Гельман: «Самое интересное в русском искусстве теперь происходит за границами России»
01/03/2017
Павел Герасименко
Марат Гельман, прилетевший в Петербург из Лондона на вернисаж выставки Александра, Ольги и Кати Флоренских «Сделано в Черногории» в Name Gallery, обратил внимание на низкое северное небо, от которого успел отвыкнуть. Известный галерист, а затем директор музея современного искусства в Перми, сейчас Гельман возглавляет созданную им арт-резиденцию Dukley European Art Community в черногорском Которе и видит себя в роли «гуманитарного инженера», считая фигуру посредника между художником и обществом одной из главных и в XX, и в XXI веке. Отвечая на вопросы Arterritory, Гельман обрисовал то, как он видит сейчас общую картину состояния современного русского искусства.
Работа Ольги Флоренской на выставке «Сделано в Черногории», открывшейся в Name Gallery
Хочется начать с одного большого и общего вопроса: в чём, на ваш взгляд, причина неудачи проекта «современное искусство» в России?
Последнее время меня часто спрашивают об этом, и я каждый раз удивляюсь: что должно произойти, чтобы, несмотря на неудачи в политике, медиа и экономике, были удачи в искусстве? Неудачу потерпел весь проект, который начинался в 90-х годах, и искусство ещё не в самом худшем положении. Мы декларировали, что «хотим, как в Европе»: например, галерея Марата Гельмана была первой, названной по имени владельца, потому что это по-европейски. Имитация не скрывалась и даже декларировалась – более того, на какое-то время она сработала, так что году в 1998-м и до 2004-го казалось, что Москва стала одним из европейских культурных центров. Но имитационная стратегия потерпела фиаско, в целом Россия не смогла стать частью Европы. То, что хорошо для Европы с её маленькими расстояниями, не годится для России. Культурные столицы Европы достаточно легко менялись – Париж, Кёльн или Лондон, но всегда это один город, где происходит самое интересное. При российских расстояниях невозможно строить систему с одним центром, это отключает часть страны от культурной жизни. Россия настолько большая, что в имитационный сценарий она просто не умещается. Нельзя вырваться, не потянув за собой всю страну, и, наверное, нужно было действовать более осмысленно, другой вопрос – кому нужно было?
Работа Константина Бенковича на его экспозиции Uniform в Dukley Art Centre. Июнь 2016 года. Фото: Dukley Art Centre
И наконец, то, что происходит сейчас и что окончательно подорвало художественную ситуацию, – это конформизм. Наша творческая интеллигенция, к сожалению, решила воплотить ленинскую формулу «вы не мозг, а говно нации». Когда на первом этапе Путин всех покупал, художественная интеллигенция успешно продалась, а на втором этапе начали ломать, и тогда все сдались и пошли на все мыслимые компромиссы. Понятно, что люди, которые шли в художественные вузы, не предполагали, что надо будет бороться и проявлять мужество, но хоть в какой-то мере стойкость должна была проявиться.
В России если искусство не в авангарде общества, то оно вообще не нужно. В отличие от стран, где искусство может играть декоративную роль, в украшении жизни мы не очень преуспели и вряд ли уже преуспеем. А от авангардной роли отказались сами, хотя она была в наших руках. Был момент, когда люди с разными воззрениями – и Беляев-Гинтовт, и Осмоловский, и я – были частью одной художественной среды. Нынешний раскол на официоз и не-официоз – это политика Мединского, ситуация новейшего времени. Печально, но нельзя сказать, что он пришёл и всё испортил: на компромиссы шли даже самые прогрессивные деятели – отсюда и результат, ведь власть не может остановиться и за одним компромиссом всегда хочет следующего. По большому счету, претензии к людям предъявлять нельзя: они и не планировали быть героями. Как оказалось, протестного искусства очень мало – может быть, сейчас это один Павленский.
Но ведь арт-активизм – искусство тактическое, там нет стратегии художника, которой обладают те самые люди с художественных факультетов, не готовые быть борцами. Может ли быть преодолена дистанция между художниками, создающими ситуации, и художниками, производящими объекты?
Иногда это одни и те же люди, например Ай Вэйвэй – сейчас главный политический художник. Он был главным художником Пекинской олимпиады, но в какой-то момент жизни для него стало важнее всего остального рассказать правду о землетрясении в Сычуане, которая скрывалась властями. Павленский учился в Про Арте вместе с такими художниками, как абсолютный формалист Павел Брат или ироничный Иван Тузов. То, что он одиночка, подчёркивает общую ситуацию гораздо больше, чем меняет её.
Может ли арт-активист стать успешно продающимся художником?
Конечно, да. Музей современного искусства сегодня – это образцовый покупатель, чьи действия повторяют коллекционеры. Сейчас готовится выставка в галерее Saatchi, в которой будет участвовать Павленский. Один очень крупный музей просил нас ни с кем другим не вести переговоры по его работам, в которых они заинтересованы. Если так, следом пойдут коллекционеры. Обсуждая лондонский проект, я провёл в Париже два вечера с Павленским и убедился: это мощный, в том числе пластически, художник с невероятной интуицией, подсказывающей ему избегать любого намёка на фальшь.
Почему же этого не случилось, скажем, после выставки «Русский леттризм»?
Сейчас в Европе начало происходить то, что должно было случиться раньше, – русские деньги помогают продвижению русского искусства в Лондоне и Париже. Искусство, которое рождалось в 90-ые годы на энтузиазме, постепенно музеефицируется. В Тейт теперь есть восточно-европейский попечительский совет, две трети которого составляют богатые русские, которые финансируют программы, связанные с русским искусством. В Центре Помпиду по соглашению с Фондом Потанина запущена рассчитанная на три года программа по изучению русского искусства и открывается уже вторая выставка произведений современных авторов, переданных в дар музею. В экспозиции «Коллекция+» есть и работы акционистов – Олега Кулика и группы «Синие носы».
«Подозреваемые» от AES+F (1997) также представлены теперь в экспозиции «Коллекция+» в Центре Помпиду
За внимание музеев и коллекционеров идёт борьба между представителями сразу нескольких поколений. Появится ли новое поколение художников, чьи работы через 20 лет смогут составить выставку, подобную «Коллекции»?
Ситуация в стране взывает к появлению новых авторов, но вполне возможно, что будет пропуск поколения. Почему так заметны стали Pussy Riot (которые, по мнению некоторых, повторяли сделанное Александром Бренером) или Павленский? Протестное искусство слабо прозвучало в той вполне демократичной ситуации, в которой действовал Бренер, и сработало сейчас. Нынешняя культурная политика власти направлена на раскол творческой среды, так что будущему художнику ещё в ученичестве предлагают два варианта – официоз или андерграунд. И там, и там плохо: в андерграунде лишаешься ресурсов, а официоз требует от художника обслуживания. Не способствует появлению нового поколения и экономический кризис.
Есть ещё одна серьёзная проблема: те, кто открывают сейчас в Москве новые музеи в бывших дворцах, заводах, электростанциях, вкладываются в репрезентацию искусства, но не в его производство. Искусство, которое продолжает делаться в подвалах, не будет смотреться хорошо в этих новых дворцах. Иначе происходит в Китае, где почти всё современное искусство делается на экспорт: галереи маленькие, но мастерская всякого приличного художника – это три раза по четыреста метров: в первой он принимает гостей и там висят готовые работы, во второй рабочий беспорядок и незавершённые вещи, третья – это склад и закуток, где по его эскизам трудятся подмастерья. Такой художник может иногда сделать пустую работу, которая всё равно будет большая и эффектная. В Черногории я отказался делать музей, а создал институцию нового типа: Dukley European Art Community (DEAC) в Которе – это три этажа мастерских, один этаж коммерческий, и на одном выставочный зал и небольшой театр. Если бы в отечественном искусстве соблюдался баланс репрезентации и производства – грубо говоря, «три рубля на мастерские, один рубль на галереи», – то, может быть, через какое-то время изменилось его качество. Все поддерживают репрезентацию искусства как самую яркую и публичную его часть, а настоящее меценатство в другом. Российский закон о меценатстве выхолостили и погубили, испугавшись того, что государство не сможет контролировать частного человека, который сам решает, какую культуру поддерживать. Поэтому те меценаты, которые сегодня существуют в Москве, – это такие «меценаты по разнарядке».
Фрагмент экспозиции Влада Юрашко Literal sculpture в Dukley Art Centre. Май 2016 года. Фото: Dukley Art Centre
По сравнению с Москвой в Петербурге остро не хватает художественных институций – современных арт-школ «немногим больше одной» и совсем нет меценатов.
Культурная политика может содействовать, может мешать, но не способна заменить собой культурные процессы. От власти и денег зависит многое, но всё-таки художники важнее, и здесь большую роль может сыграть система образования. У нас нет тех профессиональных вещей, что есть в медицинском или юридическом образовании. Наверное, нигде, кроме петербургского Института Про Арте, не учили тому, что художник – это позиция. Даже в Школе Родченко или в ИПСИ художник – это мастерство, это интеллектуальное усилие. А очень важно понимать, что быть художником – это значит стоять на своём. Занимайся тем, что интересно, и тебя финансирует общество, но взамен ты – художник, то есть голос.
Работа Павла Брата на выставке Icons в Dukley Art Centre. Октябрь 2016 года. Фото: Dukley Art Centre
Как мы с вами сейчас выяснили, художник – это долгая профессия. Кто кого переживёт в современной ситуации – политическая власть или художник? И какие возможности остаются у художника?
Когда меня выгоняли из Пермского музея, я говорил: Мейерхольд был директором театра всего полтора года. Потом его убили, но мы знаем, кто победил в результате. Вся история цивилизации показывает, что побеждает, конечно, художник – тот, кто не идёт на компромисс со своим творческим «я». Некоторые считают, что «чем хуже – тем лучше», но неизвестно, сколько мы упустили из-за подавления искусства и какой расцвет мог бы быть. Сейчас «новое русское зарубежье» может не только сыграть роль в продвижении культуры 90-х, но стать пространством и площадкой для развития нового русского искусства вне идеологического контроля системы. Я всё больше думаю о том, что, уехав из России, я в неё как раз приехал, потому что всё самое интересное в русском искусстве теперь происходит за её границами. Например, сейчас рождается новый театр Pussy Riot Theatre – в Черногории они репетируют свой первый спектакль, и 5 марта будет премьера в Москве. Он называется «Школа сопротивления».
