Мы живём скорее в городах, нежели в странах
Разговор с Антоном «Мэйком» Польским, одним из создателей partizaning.org
Александр Курицын
09/06/2014
Антон «Мэйк» Польский – московский стрит-артист, проделавший эволюционный путь от олдскульного граффитчика до городского активиста. Его идеи и урбанистические импульсы отчасти предзадали вектор развития, избранный для города новым главой московского департамента культуры Сергеем Капковым. Гуманизация общественных пространств, велосипедизация столицы и работа с локальными сообществами теперь уже официально подняты на щит.
Антону 32 года, семнадцать из которых он занимается уличным искусством. Ради более академического погружения в интересующую предметную область (и ради собственной борьбы с голословностью) он закончил отделение искусствоведения РГГУ, защитив диплом на тему влияния на облик городов стрит-арта и паблик-арта.
В качестве арт-директора и куратора специальных проектов интернет-газеты «The Village» он не столько освещал, сколько формировал главные деятельностные и досуговые тренды поколения, родившегося после распада СССР.
Из активистских заслуг Антона стоило бы упомянуть манифест «Москва 2020» о конкретных преобразованиях, необходимых столице, фестиваль «Делай Сам», ежегодно собирающий вместе участников самых разных городских проектов с целью кооперации и обсуждения тактик и стратегий развития, а также самое резонансное на сегодняшний день движение (придуманное совместно с куратором Игорем Поносовым) «Партизанинг» – переплетающее в себе искусство и социальную работу и направленное на подпольное перепланирование среды.
Мы встретились в Нижнем Новгороде, куда Антон приехал с лекцией «Новый коллективизм. Искусство вовлечения как инструмент изменения города и общества» в рамках передвижного фестиваля активистского искусства «МедиаУдар», в перерывах между событиями которого мы и поговорили.
Антон, ты уличный художник с большим стажем. С чего для тебя всё это началось и каким образом развивалось?
В 97 году у меня появился интернет. Я тогда учился в школе и познакомился с ребятами, которые интересовались граффити, в том числе с Баскетом, одним из первых граффитчиков в СССР. Для справки скажу, что первая волна граффити случилась в России ещё в советское время и была связана с брейк-данс-фестивалями. Существовала некая тусовка, которая ездила из города в город, образовывая своеобразную сеть – по ней люди обменивались информацией. Такая кровеносная система. Самыми продвинутыми городами в Союзе были Петербург, Калининград и Рига. В каждом был свой фестиваль, дававший импульс. С падением «совка» всё закончилось, страны поделились, бюджетов на организацию не стало и этот способ коммуникации между людьми и городами быстро затух.
Вторая волна началась в конце 90-х и была связана с интернетом. Это была уже мировая волна, втянувшая не только Россию, а реально полмира – Бразилию, Восточную Европу и т.д. Интернет предоставил возможность налаживать связи, образовав таким образом всеобщее информационном поле. И вот у меня появился интернет. Я посмотрел, что пишут о граффити, увидел, каким оно бывает, понял, что это моя тема, и включился в процесс. Сначала рисовал на стенках и вагонах метро. Всё это было в контексте хип-хопа в то время, конечно. Мы танцевали, ходили на drum&bass-вечеринки и весело проводили время. Но постепенно, как это бывает, пришло понимание, что нужно или переключаться с этой волны и идти учиться и работать, или, наоборот, серьезно включаться в процесс. Я выбрал последнее и сделал один из первых сайтов про граффити, где пытался всё структурировать и описать, что вообще тогда происходило на постсоветском пространстве. Самыми мощными и заметными тогда были би-бои из Da Boogie Crew и питерская команда SPP, которая кроме всего содержала граффити-магазин, куда мы приезжали посмотреть из Москвы как на чудо.
Вслед за сайтом я выпустил первый в России журнал «Outline». Напечатал его на своём чёрно-белом принтере формата А3. У моей мамы был обувной магазинчик со своей мастерской. Там стояли ножи для резки обуви, с помощью которых я нарезал 300 копий первого номера. Дарил их или продавал за какие-то смешные деньги. Это позволило почувствовать некоторую «крутость» и себя, и окружающей среды. Тогда же мы организовали команду «RusCrew». Идея команды была в том, чтобы вместо типичного международного граффити, которое родилось в Штатах и далее распространилось по всему миру, сформировать свою русскую школу. Я понимал, что для этого нужно как-то выйти за пределы субкультуры, двигаться в более понятную людям сторону, войти с ними в диалог, перестать писать ничего не говорящее собственное имя на стенах, и впервые стал пробовать помещать свои рисунки в городской контекст. Меня тогда вдохновляло творчество группы Os Gemeos из Сан-Паулу. Они одни из первых в силу нехватки информации о граффити в Бразилии стали соединять хип-хоп-культуру со своей локальной культурой. На выходе формировался такой интересный микс из подражания американскому граффити и аутентичного бразильского фольклора. Получив известность за рубежом в конце 90-х, они впервые поехали в европейское турне и те рисунки, что они оставили на стенах Германии в 99 году, мне очень понравились своей контекстуальностью. Я решил пойти по схожему пути: совместить эстетику детской иллюстрации из книжек советского времени – все эти мультяшные темы Пивоварова и Кабакова – с уличным искусством. Правда, умения рисовать и соответствующего образования у меня не было, но возможности заниматься творчеством несанкционировано, без какого-либо ценза или экзаменов, то есть просто делать то, что нравится, и быть тем, кем я на самом деле являюсь, захватили меня. И я стал называться стрит-артистом.
А что тебя повело в строну от стрит-арта к активизму и работе с городской средой?
Мы живём скорее в городах, нежели в странах. Городская среда – это то, с чем мы соприкасаемся. Москва долгое время была царством Лужкова. Всё то, что я любил, медленно им уничтожалось: ради коммерческих интересов ломались памятники архитектуры, из-за повальной автомобилизации убирались трамвайные пути и т.д. Иногда это заменялось чем-то стоящим, но совершался максимум один шаг вперёд и два шага назад. Всё пространство очень сильно деградировало, и даже хорошие начинания вызывали скепсис в силу господствующих тенденций к разрушению.
Мне хотелось поработать с этой темой, изменить этот вектор или хотя бы своё настроение. Я понимал, что есть в мире города более запущенные, чем Москва, и мне просто нужно увидеть в ней потенциал. И этот потенциал я нашел в её изнанке – я сделал карту города с рекомендованными мной маршрутами, показывающими совершенно другой город. В качестве манифеста я взял высказывания из книги «No logo» Наоми Кляйн о «критической массе». Это движение из Сан-Франциско, изначально зародившееся в Китае, когда собирается толпа велосипедистов и они, например, перекрывают движение. Идея «критической массы» в том, что когда нас много, мы можем переломить ход любых событий. С 98 года в летнее время я активно передвигался на велосипеде, что позволяло быть более мобильным и напрямую взаимодействовать с городом. Я сделал персональную карту города, указал различные интересные места, куда сложно дойти пешком, где можно поесть и познакомиться со стрит-артом. Но самым главным были веломаршруты. Это стало медиабомбой: мне начали звонить, писать, брать интервью. Всё закрутилось как снежный ком. В это же время я начал вести раздел «Общество» и писать про различные городские активности на сайте «Lookatme». Вместе со школьным приятелем, с которым мы когда-то начинали рисовать граффити, мы взялись теперь за разметку города, придумав смешную навигационную систему по самым популярным маршрутам. Потом «Lookatme» запустил «The Village», где я стал арт-директором, и разработал очень мощную программу, посвящённую велосипедизации города. Да и вообще многие из своих идей я смог реализовать именно там. «The Village» стал примером проникновения и влияния интернет-медиа в городскую жизнь, за счёт которого мы «окучивали» общественное мнение, показывая, как город может активно развиваться. Именно через подобного рода медиа городской активизм стал «прессовать» власть. Москва во многом начала изменяться благодаря активистским проектам, фестивалям, новым СМИ и маленьким блогам. Поначалу люди просто делились своими примерами, потом дискутировали, сталкивая различные необычные тактики в одной сфере, а дальше это развивалась как некая среда, которая становится связующим звеном между обществом и властями. Всё это создало такой интересный феномен, который превратил городской урбанизм в самое модное занятие. По сути это есть гражданское общество, которое сегодня в Москве формирует повестку дня.
Сейчас моим основным проектом является Партизанинг. Если коротко и по сути, мы, то есть я и мои друзья куратор Игорь Поносов и урбанист Шрия Малхотра, стараемся объединить уличное искусство и общественную деятельность. Мы проблематизируем и выдвигаем этот термин именно в России, где остроумное, частное, несанкционированное никем высказывание или действие может стать ключевой формой социальных и культурных изменений. «Копенгагенизация» городов под копирку –это не единственно возможный путь. Необходимо чувствовать уникальность контекста, в котором ты работаешь, и отталкиваться от него. Изучать и партизански взламывать среду, а не транслировать только «европейское» мнение.
А как ты относишься к критике увлечения урбанизмом сегодня – будто этот тренд запущен как отвлекающий манёвр от реальной повестки дня, связанной с экономикой, политикой, социальной сферой?
Я считаю, что урбанизм, комфортная городская среда вокруг должны быть производными от самоорганизации. Поэтому изначально нужно очень чётко артикулировать идею того, что цель не только в достижении благ и удобств. В течение всех нулевых политическое поле было монополизировано властями, путинским режимом, а всё культурное поле было монополизировано либеральными СМИ, элегантно построенными на потреблении и транслирующими примерно следующее: «Ты можешь быть классным – слушай британскую электронику, читай журнал „Афиша”, съезди в Нью-Йорк». Такая иерархия условных западных ценностей, когда всем убаюкивающе хорошо. Но одновременно стоит отметить, что революция сверху невозможна. Нельзя сначала свергнуть режим, а дальше решать, как и какие ценности водружат на его место. Этот механизм не работает, и пример Украины это наглядно продемонстрировал. А низовое изменение – уже некое движение в сторону будущего. Важно создавать сообщества с отличным от нынешнего способом взаимодействия, создавать и строить сети, распространять дальше информацию и способы поведения и менять общество на химическом уровне. У людей должна быть возможность обсуждать важные темы – сексуальности, исключения из общего контекста, травматического опыта. Многие не воспринимают изменение городской среды как политическую деятельность, хотя именно она многое и меняет.
А как складывались твои отношения с арт-индустрией?
Я попытался несколько раз перенести то, что делал на улице, в закрытое пространство. По поводу галерей история такова, что в конце девяностых и начале двухтысячных со стороны арт-рынка большого интереса к стрит-арту не было, да и стрит-арт-сцена как таковая не существовала. Сильный толчок и новый вектор развитию современного искусства придала первая Московская биеннале. Появилось несколько галерей, с которыми можно было найти общий язык. Но эта история для меня быстро исчерпалась. Наслоение разных концепций, которыми часто пытаются завуалировать отсутствие простой сильной идеи, «прекрасные» перспективы получить премию, иерархическая система, которая якобы выбирает самого талантливого художника, предоставляя гипотетическую возможность в дальнейшем куда-то ему пробиться, – всё это быстро разочаровывает. И многие через это прошли. Стрит-арт вообще плохо вписывается в мир «большого» искусства. Галереи – это же сугубо буржуазная история. Не в каком-то негативном смысле, а чисто исторически. Продажа искусства через галерею – это ответ на увеличение запроса со стороны нового, укрепляющего свои позиции класса. А уличное искусство работает совершенно по другим принципам, оно наоборот пытается ускользнуть от стремящегося его приручить капитализма. Галеристы и кураторы выискивают стрит-артистов, которых можно было бы «упаковать», но сама суть высказываний в закрытом пространстве практически всегда сводится к форме, теряя важную контекстуальную составляющую. Многие из стрит-артистов прошли через подобный опыт и вернулись на улицу.
А каковы способы «обналичивания» стрит-арта? Нужно же на что-то жить, грубо говоря?
Обычные варианты развития для уличного художника – выставляться в галереях, или открыть магазин по продаже баллончиков, или оформлять кроссовки и фасады. Но это довольные серьезные компромиссы с самим собой, которые сильно уводят от изначального ощущения свободы и самовыражения в городском пространстве, ради которого всё делается. Это важные ощущения – открывая для себя город или путешествуя по железнодорожным путям, дворикам, исследуя крыши, ты раскрываешь весь его потенциал. Многие художники переставали рисовать, осознав, что рисование – просто повод открыть для себя город. Иногда ты просто видишь стену и понимаешь, насколько она красивая, фактурная, и начинаешь думать, что бы мог на ней нарисовать, чтобы подчеркнуть это. Но если уже это видишь, то тебе не нужно ничего делать. Но более серьезной проблемой для уличных художников относительно проблемы капитализации собственного труда, на мой взгляд, является артикуляция того, чем они занимаются. Художники зачастую не всегда сами себе отвечают на вопросы, что, зачем и для кого они делают.
Если возвращаться к теме интернета: что изменилось в связи с его бурным развитием в нулевые и по отношению к функционированию стрит-арта, и по отношению к городской среде?
Интернет восполнял недостатки всего того, чего не хватало городской среде во многих городах. В России деградировали уличные пространства и всё то, что было связано с коллективным потреблением. Наоборот, всё связанное с индивидуальным и частным активно развивалось: появлялись молы, площади загнивали, у всех появлялся частный автотранспорт, общественный же убирали из городской среды. Интернет позволял знакомиться людям друг с другом, если они не могли на это решиться в реальности. В сети стали появляться различные закрытые сообщества и группы из людей, испытывающих на себе какое-то давление со стороны государственной машины. В Штатах с повальным появлением кондиционеров люди стали загоняться в закрытые пространства, потому что на улице им было уже то слишком жарко, то слишком холодно, слишком влажно, слишком душно, слишком сухо, слишком ярко, в общем, некомфортно. Поэтому они все как овощи находились и до сих пор находятся в своих машинах, в своих офисах и домах, в которых поддерживается идеальная для них температура, тем самым полностью отрезаются от общественного пространства. В Джакарте сейчас подобная ситуация. Вокруг всюду небоскрёбы, автомобили и молы, а стоит открыть интернет, и на тебя посыплется более 100 предложений знакомств. Понятно, что в такой ситуации, когда люди перестают ходить по улице, когда ничего не видно вокруг и всё забито рекламой, зарисуй даже весь город, это заметят только твои коллеги по цеху. Но если ты ориентируешься на какого-то конечного пользователя, то интернет, будучи улучшенной моделью публичного социального пространства, позволяет восполнить пробелы городской среды. Достаточно сделать пару рисунков, сфотографировать и запостить их в интернет, и это могут увидеть люди не в одном городе, а во всём мире. Когда что-то происходит в Нью-Йорке, то об этом говорят все, а если происходит в Москве, Нижнем Новгороде или Риге, то это уже происходит на задворках империи и воспринимается как нечто вторичное, подсмотренное в якобы оригинальных местах силы. Интернет сглаживает и такие моменты, позволяя сделать и сказать что-то сильное и важное в небольшом городке и поделиться этим со всем миром. Но в этом есть и негативные моменты. Была одна работа Саши Курмаза из Киева – Make art and post it on Facebook. Многие более прямолинейные стрит-артисты старой закалки восприняли её как подделку, указывая на недостаточную честность того, как доносится сообщение до публики. Но мне кажется, что медиа нужно использовать именно так. И существенной разницы между офлайном и онлайном нет. Если изначально интернет копировал социальные связи из реальности и старался улучшать их, то сейчас, мне кажется, наоборот, важно научиться тому, что нам дал интернет, и попытаться перенести это в офлайн. Многие проекты паблик-арта, активистские проекты построены на создании сообществ в офлайне.
В чём выражается принципиальная разница между активизмом в Европе и России? И что полезного можно перенять?
В России для меня важным и вдохновляющим моментом является элемент дикости и молодости, некий вызов, на который ты как активист не можешь промолчать. Сегодня у нас потрясающе хорошая ситуация для тех, кто ищет приключений: миллион проблем и куча талантливых людей, которые хотят перемен. Интернет работает, можно путешествовать по стране, создавать сети, ездить в другие страны. Меня это очень вдохновляет. Конечно, наш непростой политический режим многое усугубляет, но когда читаешь статьи о том, что в России все несчастны из-за кровавого путинского режима, или видишь, как голландские СМИ пишут о том, что здесь живут зомби, желающие всех сожрать, понимаешь, что у всех мозги промыты и что капиталистическая культура потребления городов ничуть не лучше тоталитарной. Везде есть свои недостатки, но так же везде существуют возможности для создания горизонтальных связей.
Европейская культура, конечно, гораздо тоньше развивается. При этом, по моим ощущениям, в Европе всё слишком хорошо, особенно если брать немецкие города, в которых до невозможности комфортно. В Италии же совсем другой контекст – культура и история прорываются из всех щелей, и глупо даже думать о возможности чего-то подобного у нас. Когда приезжаешь в Европу, кажется, что там всё гораздо лучше, но при этом есть вещи, с которыми нельзя вообще ничего сделать, так как они уже давно сцементированы, заложены в основу фундамента.
Ещё стоит сказать о временной разнице. Я недавно гостил в Амстердаме у моего друга Рул ван Дойна – это старичок, один из идеологов голландского движения «Прово», которое в конце 70-х просто взорвало Голландию своими проектами и им реально удалось поменять страну и общество. Можно сказать, что именно благодаря Рулу и подобным ему людям Европа сейчас такая, какая есть. Но вслед за ним пришло новое поколение, оказавшееся в ситуации всего «готовенького», – и искусство, и активизм, которым они занимаются, чаще оказывается о стиле жизни и о каких-то малозначительных для окружающих высших материях. Более скучным что ли. Поэтому сейчас в России с нашими нерешёнными проблемами гораздо интереснее.
