Foto

Эго Гунарcа Бинде

Виестартс Гайлитис
28/01/2014

Юбилейную выставку Гунарcа Бинде «Бинде перед объективом» в Латвийском музее фотографии можно посмотреть до 2 февраля.

По-прежнему бойкий Гунарс Бинде свой 80-й день рождения встречает выставкой, вполне подходящей к его кредо – жизни как реализации эго художника. Название выставленной в Латвийском музее фотографии до 2 февраля экспозиции – «Бинде перед объективом» – абсолютно правдиво: здесь в фотографической интерпретации разнообразных авторов можно увидеть самого почтенного фотомастера. Со своими чёрно-белыми и лиричными фотографиями, на которых зачастую предстают акты и мечтательные пейзажи, Гунарс Бинде остаётся эстетической доминантой латвийской фотографии в течение многих десятилетий, его можно с полным правом назвать активным участником и наблюдательным свидетелем творческой жизни Латвии всей второй половины ХХ века. 

Кому принадлежит инициатива выставки?

Идею предложил Юрис Кминс. Он хотел встретить мой круглый юбилей, выставив мои портреты, сделанные разными авторами. И здесь мы всё и отметили.

Как вы достигли того, что в свои 80 лет находитесь в такой хорошей форме?

(Смеётся.) Ну, держусь, как видите. Не так уж легко давалась мне эта выдержка. Жизнь совсем не была такой уж сладкой, и потому-то и удалось прожить так долго. Те, кто живёт сладкой жизнью, быстро и заканчивают. Много от чего пришлось отказаться, да и доступными развлечениями я не увлекаюсь – не курю, не увлекаюсь выпивкой, да и всякими экстремальными вещами, вроде скоростной езды, тоже. Вот такой осмотрительный, или как там это называют. И у меня была цель. Из-за цели много от чего можно было отказаться.

Какая же это цель?

Я думаю, быть эгоистом. Выделиться, достичь, доказать, что можешь. Другой ясной цели не было. Было стремление блеснуть через то, что меня по-настоящему увлекало.

В общем, сверхцелью была не сама фотография, а стремление показать себя. А как вы пришли именно к фотографии?

Я думаю, что те, кто увлекается искусством, таким образом именно выражают себя и только кривят душой, если говорят что-то другое. Кажется, это Имантс Зиедонис сказал, что нельзя сравнивать эгоцентризм поэта с эгоцентризмом плебея. Я это сознательно подчёркиваю, потому что без моего образа мыслей и философии ничего бы не вышло. Пусть попробуют те, кто считает, что творить может любой.


Фото: Татьяна Бинде. Этот снимок в 1994 году попал на постер выставки Гунарса Бинде «Фотоаппаратом по голове» 

Вы упомянули вещи, от которых следовало отказаться. Я так понимаю, что это были какие-то соблазны. Но хотелось бы знать – а были ли и какие-то хорошие вещи, от которых пришлось отвернуться во имя фотографии – какие-то другие интересы?

Теперь модно говорить «богема». Я бы не хотел отказываться от богемы, потому что – что такое богема? Это – творческие люди, творческая среда, творческие компании. Богема – это не загул. Я не помню, чтобы те люди, с кем я вместе бывал в компаниях в «Казе» или в «Скаписе», налегали на пьянки. Это было общение, фомирование отношений, проверка и сравнение взглядов на мир. Мне вот только что кто-то сказал, – у тебя нет времени. Да, у меня нет времени лениться. Мне пришлось отказаться от ничегонеделания.

Вы сами ходили в «Казу»?

Нет, я туда особо не ходил. Вообще не посещал такие активные компании. Потому что там, где бурлила жизнь, всегда можно было предположить наличие «стукача». И так оно чаще всего и обстояло. А моя цель была заниматься серьёзными вещами, я не хотел себя скомпрометировать. Опасался ЧК.

У вас были основания бояться?

Конечно. У любого человека были основания бояться. Я опасался того, что, может быть, неправильно думаю. ЧК в своё время очень запугала. Я ведь помню высылки конца 40-х, страшно было.

Есть ли вещи, какими бы вы охотно занимались, кроме фотографирования?

Я много чем занимался и делал всегда только с одной целью – потом сфотографировать. Я, например, охотно делаю наброски и рисую, но после этого всё воплощаю в фотографиях. Что ещё? (Усмехается.) Канавы рыть меня никто не заставлял, но если нужно было бы заработать деньги, то рыл бы, а потом вложил эти деньги в ту же фотографию. Или, например, я увлекаюсь ловлей форели. В этом хобби я насчитал целых шесть хороших вещей, и все они связаны с фотографией

А что это за шесть хороших вещей?

Во-первых, сам процесс – это освобождение от стресса. Во-вторых, это азарт – чтобы освободиться от стресса, важен азарт. Потом ещё диалог с природой – живой и неживой, когда ходишь по рекам. Контакт с пейзажем, насекомыми и животными, и с той же самой форелью. Следующее – во время поездок на разные речки мне довелось объехать всю Латвию, и её карта – у меня в голове. Я знаю наизусть дороги, по которым надо передвигаться, потому что реки Латвии – во всех её концах. Следующее – физическая закалка. Ни один тренажёр не сравнится с тем, чтобы просто брести по воде со скользкими камнями и упавшими деревьями. Какие только движения не приходится делать, чтобы всё это преодолеть! И фотографу как раз надо быть физически подготовленным. Конечно, есть и гастрономическая польза, но по моей шкале оценок – это на последнем месте. Так вот. Разве это всё не связано с фотографией? У меня нет такого занятия, которое не было бы связано с фотографией.

Вы же не учились на фотографа?

Изначально нет. Сперва было вполне рациональное обучение, к которому меня понудил отец. Он просто усадил меня на мотоцикл, отвёз в Приекульский техникум и сказал, что мне надо туда поступить. Я пошёл на электрика, а мой брат, младше меня на два года, – в механики. И вот я там получил профессию электрика, но её я тоже преобразовал в фотографию, потому что стал театральным осветителем в Валмиерском театре, а потом в Театре юного зрителя – и именно овладение техникой освещения заключено в самом названии фотографии. «Фото» означает «свет». Фотография – это письмо светом. Так что моё образование не мешало мне фотографировать.


Из классических образов Гунарса Бинде

Когда вы в первый раз взяли в руки фотоаппарат?

Не знаю, когда взял в руки в первый раз – это, наверное, было в трёхлетнем возрасте (смеётся). Это такой растяжимый вопрос.

Я имела в виду, когда вы серьёзно занялись фотографией?

Это было в 1957 году, сразу после армии. Меня мама спросила, что мне подарить, когда я окончу техникум, и я ответил, что фотоаппарат.

А что это был за фотоаппарат?

ФЭД-2. Он ещё жив и работает.

Вы сами чините свои фотоаппараты?

Нет, но я их сам конструировал. Конечно, я могу что-то поправить: установить там новый ремешок, но, чтобы ремонтировать, надо быть механиком, а я – не механик. Я электротехник.

И работой, которая вас кормит, была именно фотография?

В принципе в моей трудовой книжке нет ни одной записи о том, что я работал фотографом. Я выполнял разные работы – был инструктором, преподавателем, но фотографом – никогда. Хотя в действительности всю жизнь я был связан с фотографией. Парадоксально: многие не могут понять, когда я им говорю, что то, чем они занимаются, это не фотография, это – информация. Что-то совсем другое. Фотография – это конечный продукт, это – ценность, которой хотят обладать музеи и хранить её в кондиционированных помещениях. Именно это меня интересует. Но 99 процентов снимков – это прикладная фотография. Её и назвать-то фотографией нельзя.

Например, снимки для прессы?

Пресса и всё, где применяют фотографию как средство, чтобы получить информацию, – это не фотография. Фотография – то же самое, что живопись. Если мы говорим о живописи, то я представляю себе большого размера картины маслом. Художественные работы, которые висят в музее. Но если зоотехник набросал эскиз коровы, на котором он отобразил её экстерьер, то это нельзя назвать картиной. В том же смысле утилитарное документирование неправильно причислять к фотографии.

Стало быть, вас интересует фотография не как документирование, а как плод воображения?

Меня интересует фотография как конечный продукт, а не как средство. Одно – фотография как ценность сама по себе, второе – фотография как опосредствованная ценность. Фотографию наиболее широко применяют как носитель информации – доктор вводит зонд в желудок, фотографирует, рассматривает, констатирует и выбрасывает фотографию в мусорник, а затем оперирует человека. Значения у фотографии в данном случае нет никакой – только информация. Сегодняшняя фотография – это только проведённая по электронным каналам информация – все эти чипы и карточки, которые показывают на дисплеях, это не фотография. Это – информация о возможной фотографии. Когда-нибудь мы приблизимся к пониманию того, что фотография – это только тот осязаемый конечный продукт, за который в наши дни иногда платят даже миллионы.

Ваши фотографии – не проекция отражения реальности, а только проекция воображения?

Меня в фотографиях интересует мой взгляд на мир, философская платформа, мои раздумья о смысле жизни – много чего. Это может быть и воображение, и игры, и разные вариации. Фотография – отражение интеллектуального поля, где человек может не только получить информацию, но и обогатиться тем, что даёт искусство. Разве музыка о чём-то информирует? Разве в филармонию ходят из-за информации? Вот так же и на фотовыставку ходят не за этим.

Есть ли какие-то мотивы, более близкие вам? Мотивы, которые повторяются и обозначают ваше «фирменное» видение? Вы ведь всегда делали чёрно-белые фотографии, не так ли?

Конечно, фотография редуцируется на изображение в двух измерениях – это ширина и высота, плоскость. И на этой плоскости свет, т.е. взаимодействие более тёмных и светлых площадок, образует читабельные для зрителя формы. И эти формы и есть то, что на нас воздействует.

Поэтому вы равнодушны к цветной фотографии?

В фотографии цвета применить очень трудно. Как пример могу назвать Микеланджело Антониони. Когда он снимал «Красную пустыню», он был вынужден с помощью больших пульверизаторов перекрашивать листву деревьев и создавать на ландшафте нужное сочетание цветов, чтобы подчинить его своему замыслу, как это делает художник. Искусство цвета – это живопись, но фотография – это не искусство цвета, т.к. цвета здесь неуправляемы. Ну, хорошо, можно сменить платье на модели, кое-что немногое можно сделать, но в принципе объектив фиксирует в проекции тот цвет, каков он в натуре, и это трудно изменить. Пример Антониони демонстрирует, чего мне стоило бы желание изменить цвета на фотографии.

В наши дни это можно сделать с помощью программ обработки изображения.

Да, можно, но и там есть громадные трудности – мне не приходилось видеть действительно яркие такого рода фотографии, о которых можно было бы сказать, что над ними работал художник. Ну, хорошо, не художник, но фотограф, который стопроцентно выверил цвет. В этих программах всё устроено так, что как только начинаешь менять одну тональность, сразу изменяется и другая, и очень трудно управлять всем этим. Ван Гог мог кистью смешать цвет нужной яркости, накладывая один тон рядом с другим, и как результат мог, например, вызвать у зрителя чувство зноя в тот момент, когда тот рассматривает картину «Подсолнухи».

Бывают такие примеры, когда есть, например, доминирующая красно-фиолетовая тональность солнечного заката. Там, немного изменив кое-что, подсветив, можно достичь эффекта. Нельзя ведь сказать, что в цветной фотографии совсем нет хороших образцов. Но лучшие образцы появляются тогда, когда окраска применяется к первоначально чёрно-белой фотографии. Так, например, поступал Ян Саудек, выдающийся чешский автор. Есть много таких авторов, которые создавали шедевры и в цветной технике, но в Латвии я ни одного такого в настоящее время не знаю. А-а, единственно, была такая Ина Стуре, увы, умершая слишком рано. Она уже во время учёбы в Академии художеств обрабатывала фотографии. У меня есть некоторые её образцы, на которые она нанесла цвет, но она это делала как художница – окрашивала анилиновыми красками. В чёрно-белой фотографии имеется возможность варьировать тона, это подчиняется моим интересам, и я могу это сделать, но с цветом я сделать ничего не могу. У меня были эксперименты с цветом, когда я подкрашивал фотографии, добавляя отдельные пятна краски; я занимался соляризацией цвета, которой частично можно было подчинить всю фотографию и достигнуть доминирующей тональности с переходами цветов, экспериментируя для этого с фильтрами. Такие вещи я наверняка где-то показывал, но больше ничего про это вспомнить не могу.

Вы главным образом фотографировали людей, не так ли?

Наверное, можно сказать, что меня интересует всё, что связано с мышлением человека. Не сам человек, а то, что следует из человека. Если на небе видны сгущающиеся облака, то это не документирование облака, а переживания человека о том, что приближается непогода. У каждого зрителя, возможно, есть детский опыт, когда приближение грозы он ощущал как угрозу. Мне интересно вызвать у человека эти ассоциации на материале природного пейзажа; сам по себе природный пейзаж мне не важен.

На ваших фотографиях часто видны оттенки грозы. Вам присуще драматическое видение жизни?

Да. Зачем этот драматизм? Например, на портретном снимке лёгкая усмешка может упростить человека до бессмысленности, «безмысленности», бесчувствия. Такая усмешка – только выражение хорошего самочувствия. Серьёзное выражение лица направляет мышление человека на более важные вещи.

Значит, образы на ваших снимках – это знаки?

Фактически они – символы. Если хочешь показать бесцельный, пустой характер, тогда, к примеру, годится пустая улыбочка на лице.

А что символизирует нагота, присутствующая на многих ваших работах?

Во-первых, это – форма, как полнота любой формы. Форма человеческого тела. В советское время были психологические тормоза – наготу считали чем-то криминальным.

Вы в этом плане сталкивались с критикой? Как вы её обходили?

Обходил только и единственно своей правдой. Не пытался кого-то обманывать, но говорил о том, что это такое. Например, если меня как-то упрекали, я отвечал, что у сидящей в кресле девушки не видны «опасные» соски и что её формы сочетаются с остальными выраженными на снимке формами. Я, во-первых, считаю фотографию этюдом света и формы. И тогда гармония этих форм и есть то, что вызывает восхищение фотографией. А не нагота тела. Может, какой-нибудь педераст или кто-то, кто этого ищет, это там и увидит, но нормальные люди чувствуют ту же самую гармонию, которая лучше всего слышна в музыке.

Иными словами, в вашем мышлении превалирует гармония? И нагота символизирует гармонию?

Это – гармоническая связь человеческих форм с телом другого человека, с природой, со средой, светом, другими формами, фактурами. Самый лучший пример – красивые противопоставления фактуры – белый свет, гладкая и тёплая по своей сущности кожа против острой, шершавой, ребристой фактуры, например, оштукатуренной стены. И эти фактуры одна другую взаимно дополняют. Это – те краеугольные камни, с которых начинается учение о визуальном образе. Если это не интересует человека, он может начать обращать внимание на внешние детали, например, сколько картинок я наснимал, на объекты моих изображений и т.д.

По-вашему, жизнь – это гармония?

Жизнь очень многообразна и богата очень многим. Без сомнения, я стремился к идеалам, и мои поиски идеала проходили и в обычной жизни. Приходилось, например, слышать упрёки в том, что у меня было три брака. Я думаю, что скорее это проявление моей неудовлетворённости и поисков выдуманного образа женщины.

Вы искали идеалы в других, но не в себе?

В себе? Каким Бог меня создал, таков я и есть. Но я себя никогда не анализировал. Если начать копаться в себе и анализировать себя, то, возможно, можно доразбираться и до петли. Я в общем-то понимаю тех высокодуховных, кто это сделал, и снимаю перед ними шляпу.

В том понимании, что у них было достаточно сил и смелости покончить с собой?

У них было достаточно сил, чтобы прервать ту бессмысленность, к которой они пришли в самом конце. Вот поэтому лучше себя не анализировать. Пусть этим занимаются психоаналитики, ведь это их профессия. Сам себя я могу выразить только своим увлечением, которое и есть фотография. Там меня можно искать – может быть.

А почему, если судить и по вашим снимкам, тело мужчины не так интересно для фотографа? Скажем, античные греки увлекались отображением мужского тела не меньше, чем женского.

Женщины в наше время чаще появляются на фотографиях из-за своей сексуальности. Греки искали гармоничное и в женском, и в мужском теле, и это было чем-то большим, чем просто форма тела. 

Скажите, было ли во времена вашей молодости более выраженным стремление к идеалам? Или, может быть, были другие идеалы?

Я был идеалистом с самого детства. Что я помню? Поля, а среди полей суровый труд уже с шести лет. Мне доверили стадо, за него надо было отвечать, и на этом закалялось сознание ответственности. Идеализм выражался как очень сильная любознательность. Помню, что первые визуальные проявления чувств у меня были уже в четырёхлетнем возрасте, когда под моей кроватью был спрятан ящик, полный бумажек – это были привезённые с рынка бумажки от упаковок, которые я разглаживал и сохранял. Теперь они могли бы ассоциироваться с фотографиями. Рядом с домом проходила песчаная дорога, и как только мимо проезжала машина, я сразу бежал смотреть на отпечатки шин, узоры которых потом зарисовывал на бумаге. Визуальные интересы у меня пробудились очень рано. Рисовать тоже начал рано – уже в начальной школе много рисовал.

Что для вас означает композиция?

Я теперь преподаю композицию и понимаю, что о многом из этой сферы не догадываюсь и не всегда понимаю, что это означает.

Я недавно интервьюировала художника Гиртса Муйжниекса, и он сказал, что предпочитает писать свои вещи антикомпозиционно.

Это тоже метод композиции. Но традиционно основы композиции – в том числе в музыке – можно выразить математически.

Ваши родители были крестьянами?

Да, родители были крестьянами. Дом сохранился, но сестра, которая там жила, умерла, и я теперь не знаю, что со всем этим делать.

У вас никогда не было желания остаться работать на земле?

Что значит работать? Это – физическая работа, и мне она никогда не нравилась, потому что в детстве я был нежным и худым, такой вот бледный мальчик, и что там без мускулов можно было понаделать? Но всё равно с работой надо было справляться, пока я там жил, и я всё это умею – ездить на лошадях, запрягать, выпрягать и так далее. Жизнь у крестьян не была лёгкой, но в конце 30-х годов уже начался вроде бы такой расцвет, что люди могли себе позволить строить дома. В 1939 году мои построили солидный каменный хлев, в 1942 году – жилой дом. В сущности, крестьянская жизнь была идеалом сельского человека. Крестьянин пахал пашню не только из-за результата, это было для него жизненной необходимостью. Пахарь не мог не пахать, ему можно было ничего не платить, а он всё равно пахал бы землю.


Гунарс Бинде. Фото: Янис Подниекс

Фотографируете ли вы в цифровом формате?

Нет, не фотографирую. Только для информации, документирования. Я очень много фотографировал цифровой камерой, работая в Вооружённых силах. Но это была документация, которую я оставил армии, а сам забыл.

Какие из работ современных латвийских фотографов вам симпатичны?

Что значит симпатичны? Мне у всех что-то нравится. Например, нравится, как Янис Глейстс фотографирует, но в то же время у меня есть и возражения против его стилистики. Также мне по душе, как Валдис Браунс фотографирует. Или Вильгельм Михайловский – какое-то время он это делал довольно похоже на меня, и вот это мне не нравилось. Эгонс Спурис. Андрейс Грантс, который очень своеобразно превратил документ в образ.

А Инта Рука?

Рука послабее. Или, например, Мара Брашмане работала с интересным документированием в стиле семейного альбома. Она в своих фотографиях показала, как это было – жить в то время. 

Вот и Улдис Бриедис вроде бы документирует, но в его снимках прочитывается нечто большее, чем прямое повествование.

У Улдиса Бриедиса получались колоссальные фотографии, и, работая в документальном жанре, он кое-что открыл. На первый взгляд кажется, что вот такие поверхностные журнальные фотки, но когда начинаешь приглядываться, появляется глубина. Поэтому он вправе называться фотографом-художником. Не важно, как фотография создана, важно, насколько выражен образ.

Есть, например, многие фотографы «горячих точек», которые занимаются самым прямым документированием, но чьи фотографии вызывают намного больше чувств, чем очевидная информация.

Как обычно происходит? Даже те фотографии, которые Улдис Бриедис показал на выставке, отверг заказчик. В свою очередь, большинство заказанных фотографий самому автору не слишком нравятся.


Портрет Эдуардса Смильгиса. Фото: Гунарс Бинде

Ваша хрестоматийная фотография режиссёра Эдуардса Смильгиса тоже документация.

Всё документально – в зависимости от того, как на это посмотреть. Документально также то, из какого материала сделана бумага и что на неё нанесено. К примеру, я удивляюсь, как появилась мысль, что вот выданное мне свидетельство о рождении больше уже не действительно, что сегодня надо идти и хлопотать, чтобы получить новое свидетельство о рождении. Это абсурдно – потому что новое свидетельство о рождении само по себе никакой не документ. Документ – это то, что удостоверяет тот человек, который жил, когда я родился. И теперь кто-то, кто родился намного позже меня, вдруг свидетельствует о том, что я появился на свет! Что тогда есть документ? Редакция одной газеты попросила у меня фотографию. Я ответил, что у меня её нет. Как нет, удивились они. Да, нет, потому что эта фотография находится в частной библиотеке во Франции. В редакции непонимание – а разве её у вас нет в цифровом формате? А-а, – отвечаю я, так вам тогда нужно не фотографию, а информацию о ней, то есть репродукцию. Документальными являются оригинальные снимки, проявленные и напечатанные в лаборатории, остальное – репродукции. Но слово «документ» в наши дни трактуется так нечётко, что больше уже непонятно, что же является документом.

Как вы оцениваете идею о выставке, где на всех фотографиях – вы сами?

Ну, вот такая вот идея.

А какая из фотографий кажется вам самой симпатичной?

Мне ни одна не нравится.