В Риге я умер. Интервью с Олегом Куликом
10 октября 2013 года в 17:30 в кинотеатре «K Suns» состоится речевой перформанс художника Олега Кулика «Красная благодарность». Перформанс организуется в рамках готовящейся международной выставки «В поисках горизонта». Олег Кулик (родился в 1961 году в Киеве) – один из виднейших представителей актуального искусства Восточной Европы. Его провокационные перформансы стали классикой последнего 20-летия и повлияли не только на акционное искусство и его представителей, но и на общий художественный язык в глобальном масштабе. Один из самых скандальных и в то же время самых важных перформансов художника прошёл в ноябре 1998 года в Риге, в кинотеатре «Andalūzijas Suns» и ресторане «La Cucaracha». В 15-ю годовщину рижского перформанса Олег Кулик принял приглашение куратора Иевы Калнини повторно выступить в Риге с лекцией с элементами перформанса. Свою будущую лекцию художник характеризует как перформанс-разговор: «О том, что с нами было, есть и будет. В современном искусстве и во взаимоотношениях Россия – Латвия».
Иева Калниня, Санта Мичуле
09/10/2012
Фото: Иева Калниня
Мы – всё и ничего. Всё – это бесконечность. Ничего не кончается. У каждого из тех, кто соучаствовал каким-то образом или был рядом во время первого перформанса и лекции Олега Кулика в Риге 15 лет назад, есть об этом свои уникальные впечатления и своя собственная оценка произошедшего. Они есть и у тех, кто не был там лично, но кто читал об этом в прессе, слушал по радио, смотрел по ТВ или позднее – слушал об этом на лекциях или смотрел в видеозаписи. Все эти пятнадцать лет время от времени художники в Латвии рефлексировали об этом событии. Чаще всего это происходило в предваряющих выставки интервью. И всё равно – были ли эти упоминания позитивными или критическими, ведь, даже встав в ситуацию противопоставления, мы всё равно являемся частью системы.
Искусство и революция. Искусство и терроризм. Однажды один известный художник немецкого происхождения выразил свою радость по поводу присутствия терроризма в современном капитализме, что в его понимании расширяет контекст искусства. Это случилось в середине 80-х. Позднее, уже в 90-е, скандал и эксгибиционизм были в буквальном смысле востребованы от восточноевропейского искусства. Это был не только Кабаков, который стал успешно конвертироваться на Западе со своим смелым предложением невозможного опыта. Сам Кабаков называл себя «культурно перемещённой персоной». А на его родине в этот момент расцвело искусство акционизма, потому что художники здесь чувствовали себя «духовно перемещёнными персонами». И Запад не принял Восток, потому что дети Востока не были рождены от матерей Запада. За последние 15 лет это разделение мира искусства по сути не изменилось. И всё же если обратить внимание на процессы, происходящие с актуальным искусством в России, надо признать, что мы попали на совсем другой уровень развития. Пятнадцать лет назад какими бы острыми и конфликтными не бывали ситуации того времени, никто во имя искусства не сидел в тюрьме. Теперь сидят. Что делать в этой ситуации? Какова роль художника и искусства?
Пережитая тогда, пятнадцать лет назад, простая психологическая драма художника, разыгранная в перформансе «Два Кулика», переросла в показательный урок случайности. В искусстве победила случайность. До сих пор никто внятно так и не сформулировал, что тогда произошло? Это была случайность. Девушка, которая заказывала стекло для перформанса, сделала ошибку, взяв тот материал, который было возможно получить, а не тот, который был реально нужен, и никто об этом не знал до того момента, когда несчастье уже было позади. В нарисованном Олегом Куликом эскизе перформанса было отмечено, что максимальная толщина стекла может быть не более 3 мм, а в мастерской стекольщика были только стёкла 3,5 мм толщиной. Девушка, конечно, не была виновата в том, что художник, у которого не получалось разбить стекло металлическим клювом, как было задумано, в отчаянии стал молотить по нему голыми руками. Но полмилимметра стекла и творческие амбиции решили судьбу этого вечера. И одновременно в тот момент мы все оказались ближе к истине искусства или истине в искусстве. Достигнуть этого мечтают все, но такой ход событий не был запланирован ни художником, ни куратором. Тогда, вечером 4 ноября 1998 года, после перформанса, пореза руки, операции по её зашиванию в больнице, вернувшись во всё ещё переполненный людьми рижский ресторан «La Cucaracha», Олег Кулик сказал: «Всё, что происходит в поле искусства, является фактом искусства – даже если это смерть! Это похоже на закон физики – всё, что тяжелее воздуха, падает вниз».
Олег Кулик читает лекцию в Риге в 1998 году
Ваше первое выступление в Риге в 1998 году произвело очень большое впечатление на здешнее художественное общество. Как вы сейчас, спустя 15 лет, смотрите на первый рижский перформанс? Какое значение он имеет для вас сегодня?
Возможно ответить на этот вопрос, рассказав о моём внутреннем переживании. Олег Кулик 98 года и нынешний Олег Кулик – это два разных человека. Много воды утекло, произошли огромные перемены вокруг. Тот перформанс я делал в таком состоянии самоуверенности и одновременно внутреннего напряжения, с желанием быть коммуникативно понятным, владеть вниманием, притягивать к себе, я без всякой дистанции, я – это был Я. То, что на перформансе произошло, было очень неожиданно, я был на взлёте. Очень успешно работал проект «Собака», который, кстати, для меня самого тоже был довольно неожиданным, потому что я вообще-то видел себя вполне традиционным художником – скульптором, живописцем, но не вечным скандалистом, человеком-собакой, который бегает голым по всему миру и кусает приличных людей за ноги… Я хотел быть социально востребованным, но востребовался вдруг с другой стороны. В таком вот качестве я прилетаю в Ригу, приезжаю как звезда, меня замечательно принимают, внимание, цветы, девушки… Неожиданно красиво, море народа, и у меня получается хорошая, даже героическая лекция. И тут этот перформанс – довольно лёгкий, красивый, психоаналитический перформанс, внутренне и внешне обнажённый художник разговаривает сам с собой, со своим портретом на публике. И портрет, который он рисует клювом, разговаривает с ним голосом обывателя: «…но почему ты не рисуешь, как все, краской на холсте, почему ты не хочешь простой ясности, почему всегда голый», начинает ругать меня, орёт. По плану я разбиваю это стекло с голосом другого Кулика, и вот – моё внутреннее животное побеждает внешне культурного человека. Но неожиданно этот выдуманный персонаж резко дал сдачи! Как в кино! Никто не ожидал, что портрет начнет действовать. Я не ожидал, что заботливые рижане сделают особо твёрдое стекло, которое разбить невозможно. И вот я должен его разбить: подбегаю с клювом, со всего маху бью по этому стеклу, но оно не бьётся! Бью и бью как сумасшедший! Голова от ударов ничего уже не соображает! Вместо того чтобы спокойно посмотреть на ситуацию, искать другое решение, я впал в неистовство и разбил стекло рукой. Никакой боли, что-то тёплое полилось по телу – подумал, может быть, я описался, что ли, от волнения. Потом вижу, что в руке нет приличного куска мяса, и льётся кровь, темнота, крики, никто ничего не понимает, только куратор Иева подходит бледная и прекрасная – и чуть ли не в обморок падает, на нее брызгает кровь. После минутной паники меня охватило странное спокойствие, я даже скажу – блаженство – всё! Я ухожу навсегда, и это совсем не страшно, как будто сбегаешь с постылых уроков – всё! Я отмучился, пришло время сладко уснуть! Начал плавно терять сознание, есть фото, где ребята как красные стрелки несут меня, я сижу голый в кресле, весь в крови, как пьяный император. Открываю глаза – больничная машина, меня везут куда-то – читаю надпись на лампочке: «сделано в СССР», потом операция, и вот наступает момент полного осознания – ТЫ ЖИВОЙ! Есть момент пронизывающего страха сначала, но потом ты в него входишь, и появляется ощущение неожиданной лёгкости и радости. Видишь, что есть настоящее – в момент ухода и потом резкого возвращения ты вдруг мощно и ясно видишь, что ценна и чудесна только сама жизнь во всех своих проявлениях, само присутствие и понимание этого присутствия здесь и сейчас – что бы с тобой ни происходило!!! Такое ощущение, что с острым осколком стекла в мое тело врезался весь космос – меня пронзило ощущение проникновения во все уголки мира вокруг. Я пытался успокоиться, понять, что это такое происходит. Понимание перемен у меня появилось через год, два. Kогда же я лежал и меня зашивали, у меня была странная мысль: вот почему это случилось не в Париже, почему не в Лондоне, Нью-Йорке, а в уютной, такой маленькой Риге? Я, типичный продукт медиацивилизации – не жалко, что умираешь, очень жалко, что не на виду у всего большого мира.
Теперь я понял, почему это случилась в Риге, в маленькой Латвии – ни в одной другой стране мира не остались бы люди, как здесь, ждать после операции. Нигде не был бы возможен тот удивительный внутренний диалог, который состоялся глубокой ночью между художником и зрителями, которые не ушли, а дождались меня после операции. Только зрителем уже был я – я смотрел на этих удивительных людей, как на ангелов, которые сорвали пелену с моих глаз! Я был бы один в этом Париже-Лондоне-Нью-Йорке, а здесь это происшествие прозвучало как откровение – для меня, по крайней мере. Тут, в Риге, я вспомнил слова Сократа, который в маленьких Афинах выпил яд – и толпа друзей сидит и наблюдает, как его тело умирает, а он непринуждённо болтает о бессмертии ума и что для него ничего не меняется в сознании, хотя вот уже ногой он не может пошевелить, и рукой, и головой не может двигать, и голос немеет. Сократ своим уходом доказал для многих возможность воспринимать мир без какой-либо личной заинтересованности, без «своей» точки зрения, что значит удивительный взгляд не личности, но бессмертной сущности – никогда нельзя уцепить это состояние, когда твоё внимание сфокусировано, привязано к чему-то очень «важному», кроме самого факта жизни. Это другое состояние появилось в Риге, но выросло, то есть созрело много позже, когда у меня появился ребенок, как подарок неба. Умирают все искусственные создания, все красивые и не очень концепции, боги, современные искусства... Тебя больше не убивает, не мучает переменчивая эта реальность, ты входишь в её особенный ритм и дальше живешь совершенно другой жизнью. А тот прежний человек растворяется в новом пространстве обыкновенной жизни – в Риге я умер. Я принял эту смерть, я ушел и потом чудом вернулся.
Как вы за эти годы изменились как художник?
За это время я поставил «Вечерню Девы Марии» Клаудио Монтеверди на сцене парижского Theatre du Chatelet, а через два года поставил «Мессию» Генделя, я там делал всё – костюмы, музыку, свет, движения. Kаждое произведение делалось по полтора года, ничем другим я не занимался. Всё надо организовать: исправность каждой лампочки (этих тысяча лампочек должны совпадать с тысячью движений солистов и хора), никто не должен кашлять на сцене, свет не должен включиться не в тот момент. Сложнейшая работа, я тотально в неё погружен. Это совсем не похоже на то, как я работал как художник – когда делал всё по ситуации. Например, просыпаюсь в одиннадцать часов, пью кофе и читаю, что в московском зоопарке какие-то ученые вместо орангутангов будут сидеть в клетках и рассказывать, как плохо живётся ученым. Тут же бегу в метро, еду в зоопарк, через полчаса голый прыгаю по этой клетке как орангутанг, который сам сейчас сидит в бетонным боксе, в жаре, вместо того чтобы быть в прекрасном вольере, где сидят возмущённые своей жизнью ученые. Человек со своей большой печалью готов всех замучить! На место перформанса прибегает милиция, я начинаю голый убегать, прячусь в толпе. Вот так быстро и спонтанно придумались жесты и проекты. И представьте, после этого я делаю проекты по 2 года (!), где ежедневно разговариваю с актёрами, дирижёрами, рабочими сцены, думаю о видеопроекциях, компьютерной графике. Каждый день приходишь, записываешь, и через полтора года результат. Когда всё-всё связывается, люди вкладывают энергию, живая энергия людей сливается и техника работает с ними синхронно – для меня это просто чудо! Самое интересное – то, как этот процесс искусства делался.
До Риги во мне всё разделялось – было искусство и все остальное. Искусство было как огромный алмаз, который направлял много лучей света, а остальное было обрамлением. После Риги пришло понимание, что такое осознание себя. Раньше я постоянно попадал в сильные эмоциональные сотрясения, а после Риги я начал воспринимать окружающее меня как наблюдатель. Ты понимаешь: что-то, что происходит в голове, в чувствах, наше сознание, наши мысли, концепции, память, воспоминания, культура в целом – не такие уж значительные вещи по сравнению с самим бытием, существованием. За это я благодарен Риге, точнее, тому, что там произошло, я приоткрыл завесу тайны. В культурном смысле я умер, и если до Риги для меня искусство было всем миром, то после Риги оно стало очень интересной игрой, похожей на компьютерную программу. Ты можешь из неё всегда выйти и так сильно не печалиться обо всём, посмотреть на всё со стороны, чувствуя незримую волю во всём, что происходит вокруг. У меня начался процесс пересмотра взглядов на жизнь и искусство: если искусство продукт сознания, а сознание такая незначительная вещь, так что же тогда значительное? После десятилетия поездок на Запад начался затяжной период путешествий на Восток – в Китай, Индию, Тибет, Монголию и т.д.
У вашего путешествия на Восток тоже была достаточно большая роль в вашей жизни.
Странное это дело – путешествия на Восток, внешне всё очень отличается, особенно запахи и жесты в общении, но со временем замечаешь, что внутренне ты всё чаще встречаешь ситуации, очень похожие на те, от которых бежал на этот волшебный Восток. Чем интереснее учителей я встречал, тем они настойчивее говорили, что мне нужно вернуться, искать внутреннюю Монголию там, где я живу. Твой личный бог, как сказал один, живёт, скорее всего, в стиральной машинке. И смотри, когда родился ребёнок, надо было много стирать, и я стал сидеть и подолгу смотреть, как эти цветные маечки и носочки крутятся, и ты вдруг у себя дома в ванной понимаешь всю эту жизнь как вертящуюся сансару. Так что я обрел своё окно в мир, и мне искать больше нечего, я всё нашел, и сказать мне нечего такого особенного, что другой бы не знал, но повеселиться можно и даже нужно – ребенок требует движухи! Тревога иногда пробегает – где же эта сложность жизни, почему не возникает вопрос – в чём смысл разного со-бытия? Но Истина проста и ясна – быть в потоке существования, не отвлекаться на досужие размышления о прошлом и будущем. Но, увы, для моего ума в Истине пищи нет, потому он иногда сильно скучает и злится, подбрасывая какие-то «темки» борьбы с чем-то нехорошим или за что-то очень хорошее – ум очень любит сложности, противопоставления, игру суждений, интригу, обман, идеально – военные игрища… Все, что маркирует, ставит на полки, разделяет и разрывает ткань жизни. Любая мысль – это шаг к самоубийству. Много мыслей порождает только много трупов, отсутствие мысли не порождает ничего насильственного. Потому там, на Востоке, я не слышал ни одно другое слово так часто, как слово «осознание», и когда я услышал его в милионный раз, меня вытошнило, и я осознал кое-что принципиальное для себя – нужно начинать обратный процесс, ОТСОЗНАВАНИЕ. Пора начинать забывать все эти осознания, надо поставить слугу на место – потому сейчас я за глупость, спонтанность, открытость, которые неуютны, неудобны современному социуму умных машин. Сначала надо наебать этот мир, то есть ясно осознать его лживую, изворотливую и такую очаровательную природу, а потом от-осознать всё это, подготовить себе место блаженства, где принять поток вещей таким, какой он есть.
В мастерской Олега Кулика осенью этого года
В интервью, которое вы давали перед своим рижским выступлением, вы говорили, что вам как художнику постоянно нужен психологический дискомфорт и ощущение опасности, чтобы творить. Вы до сих пор ищете такие ситуации ради развития творческой энергии?
Знаете, скорее всего, я в тот раз это говорил из-за такого самооправдания, я всё время испытывал дискомфорт, и из-за этого что-то постоянно происходило. Это было такое моё неприятное качество, от которого я хотел избавиться. Это просто был тот постоянный фон, и его можно было как угодно интерпретировать. Я тогда хотел, чтобы всё происходило приятно, хорошо, но, может, не надо всегда всему быть позитивным, может, лучше, если всё происходит неудачно?
Если упростить, в своих акциях, которые проходили в 90-х годах, вы шокировали зрителей для того, чтобы восстановить в них связь со своей духовностью, прийти к чему-то первоначальному. Как вам кажется сейчас, удалось ли вам произвести длительное впечатление на психологию общества с помощью своих провокаций?
Это надо скорее спрашивать у общества. Общество не может существовать без перемен, так же как и личность, ведь оно состоит из людей. А я немного знаю людей, утром они могут проснутся одними, а вечером лечь спать совсем другими. В людях присутствует поразительная способность мимикрировать и рассыпаться. И общество состоит из этих непостоянных элементов. На наших глазах целые эпохи изменений прошли. Был советский период, постсоветский и нынешний – даже за это короткое время общество кардинально несколько раз поменялась. Но в моей личной жизни отношение к обществу не сильно изменилось. Просто от очень негативного или непонятного до позитивного и обратно. Эти периоды можно связать с искусством, можно не связывать, но когда я показываю свои перформансы с собакой, перформанс из Риги, а потом вдруг оперное произведение, пространственные литургии, у людей никак не сходится, что это работы одного и того же человека. Это другие типы личности, культуры. Вот такие перемены – на уровне выражения, но всё же внутренние – вот то, что я могу показать людям, и я совершенно изменил отношение к этому. Всё, что я им говорил до этого, все мои утверждения относятся только к одному человеку – ко мне. Всё, что я сам не мог понять, я по глупости думал, что и другие не могут понять, всем это объяснял и учил. Это было интересное положение, ведь внутри сидел сильно испуганный ребенок, который воевал с этим миром, прятался от него, бесконечно обижался и нападал, изображал что-то. Собака была возможностью выйти из этого актёрства, но выйти куда? Я сознательно был в состоянии аффекта, и единственное мое отличие от сумасшедшего было в том, что я из этого возвращаюсь и начинаю рассказывать. Я самое говорящее животное в мире!
Вы еще чувствуете в себе эту бешеную собаку?
Я могу почувствовать. Это такое состояние защиты, например, я могу сейчас выброситься из окна, но зачем? Я не буду этого делать, я не буду показывать чудеса просто так, для развлечения. Я отпускаю искусство, так же как и сознание, ведь это такие незначительные вещи. Сознание как незначительную вещь невозможно принять – ведь что мы без этого идиотского осознания? Как же нам жить без этого сладкого чувства обиды и еще более сладкой жажды мести? Как понять это особое состояние без постоянного подглядывания за собой и остальным миром, это можно только почувствовать, а чтобы почувствовать, в это нужно всмотреться – что может только истинный художник. Должен быть внутренне очень ровный, правильный образ жизни, всё должно быть подчинено этому желанию правильно почувствовать жизнь. Искусство – идеальный инструмент для этого состояния и для выражения его. Я чувствую в искусстве настоящего друга, советника, который поможет быть искусным, не только когда я «художник в мастерской», но и когда я стираю пеленки и разговариваю со своей женой. Но я пока не нашел его.
Что, по вашему мнению, является самой острой проблемой в нынешнем духовном климате России?
Проблемы в духовном климате всегда для всех одинаковы. Можно говорить о разном в экономической области, можно говорить о разных взглядах на политические вопросы или экономические, эмоциональные, интеллектуальные, но духовность отличается тем, что это безграничная страна всеобщего – иначе это не духовность. Не бывает отдельно ваших или моих духовных вопросов. Это то, что нас связывает. Чем отличается, извините меня, сексуальный насильник в Рязани и успешный бизнесмен-филантроп из Оклахомы в плане духовном? Они оба используют мир в своих интересах, оба резко противопоставляют себя миру – один это делает элегантно, корректно, красиво, согласуясь с общепринятыми нормами общества, но оставляя голодными тысячи индийских или африканских детей; а другой действует грубо и жестоко, но насильник делает вред только одному человеку, он использует этот мир не по правилам. Это и есть прерывание нормальной духовной циркуляции – использовать мир, предъявлять ему претензии и думать, что ты себя этим не мучаешь.
У человека не происходит духовный рост, и от этого возникают все проблемы – американские, французские, немецкие. Если исчислять духовность по степени нежелания видеть мир таким, какой он есть, то самые большие духовные проблемы у жителей США. Мы живём в психологической войне, ненависти, а они в физической. Весь мир ведь в таком состоянии. Духовный рост – это некое преодоление этой раздельности. Вот я это понял, когда в Риге порезал руку в 37 лет. Возраст Пушкина – и мистический возраст для многих. Теперь бы я сказал, что понятие «духовный рост» – это чепуха! Может быть только бездуховный рост. Духовность – это воздух вокруг нас, она всегда рядом, в носу, надо только очищать воздух.
Видеофрагмент интервью
К чему должны быть готовы посетители вашего перформанса в Риге?
Всё, что я планировал 15 лет назад, удивительным образом не получилось. Такая была тщательная и сильная техническая и психологическая подготовка, и всё коту под хвост. Из красивой, психологической истории получилась кровавая бойня. Сейчас я еду с совершенно другим настроением – таким высшим состоянием публичной коммуникации, которое я называю грузинским тостом. По-настоящему грузинские тосты не произносятся для чего-то. Они произносятся просто от полноты внутренней. Сегодня же в лекции-перформансе «Красная благодарность» я соединяю два понятия – коммунизм, который пришел с красным флагом и был вам жестоко навязан, и город, где я, как на войне, потерял много крови. Это был позитивный момент – я не то что много понял, я понял, что нечего понимать. Я хочу эти две красные вещи соединить, но я не знаю, что я скажу, как я себя поведу. Я просто хотел, чтобы на этом перформансе присутствовал цвет, что-то красное, сочное, текущее. Я же художник и, как абсолютно справедливо отметила куратор Иева Калниня, я формалист. Потому что для меня ничего другого нет – кроме игры с формой. Все рассуждения – это вода в вине. Не соединить дух насильно с произведением искусства, не надо путать святое с праведным. Я хочу, чтобы перформанс был страстным и очень формальным, как удар молнии. Но говорить я буду о крови, о краске, цветном флаге, маленьких государствах, больших государствах, о том, как очень большое, неповоротливое государство не может понять, как ему двигаться – и это понятно, потому что оно большое, сложно организованное... Но когда маленькое, мобильное, цельное государство не может правильно двигаться – это просто оскорбительно для ума. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
Если раньше, до 1998 года, у меня были ответы, но не было уверенности в их правильности, то сейчас у меня нет ответов, но есть уверенность, что правильность есть, но она спонтанна, и я надеюсь, что перформанс, который я буду делать, будет спонтанным, посмотрим. Я истинный рижанин – больше меня рижанин только тот, который вылил там ещё больше крови, чем я. Покажите мне этого человека, я пожму ему руку.
Как вы видите сегодняшнее поколение русского акционизма и его самые радикальные проявления – Pussy Riot, «Война», «Бомбилы»? Вы их воспринимаете как наследников того направления, которое вы начали в 90-х годах?
Можно сказать, что и «Война», и Pussy Riot вышли из моей мастерской, они там просто жили два года, до того учились и планировали стать дизайнерами одежды, но эти группы пошли в диаметрально противоположные стороны. Это очень важный момент, потому что все говорят, вот «Война», вот «Бомбилы». Но Pussy Riot ушли от «Войны», потому что там был сeксизм, всё решали мужики. И вот младшие девушки отделились, так как «Война» перешла от художественного перформанса к чистой политике. Рефлексия для них стала неинтересна, они влипли в серьёзное отношение к себе, захотелось по дурости на политику влиять, стать важными людьми, сильнее этой власти, стать властью духовной – они впали в ненависть, страсть. Вот Pussy Riot пошли в другую сторону, как только их потащило в политическую, они тут же стали делать очень эстетические вещи, те костюмы и те формы, чистые краски, анонимные образы, которые они придумали, это был просто оживший Малевич и весь авангард 20-х! Русский авангард возвращается в обратную перспективу. Это потрясающий художественный акт, они вот как раз художники, они сказали, что политика – ничто. Можно говорить прямо и точно, но форма должна быть рефлексирующей на всю традицию культуры. «Война» сказала противоположное: политика – это всё, искусство – просто форма. Поэтому они больше ничего не могут сказать, кроме «ненавижу». Вот, например, был скандал, их спросили, что они думают о выступлении Pussy Riot, и они ответили: «Ну, такое слабенькое выступление было...» Слабенькое с какой точки зрения? Эстетической? Слабенькое! И это они говорили, когда какой-то дурачок из Польши пригласил «Войну» оценивать художников с точки зрения этики! Они стали в Берлине оценивать художников с этической позиции, и первое, что они стали делать – топить своих конкурентов на родине. Теперь они переехали в Италию, живут в какой-то вилле, пьют вино и вспоминают свои героические поступки. Мне они совершенно неинтересны после некоторых высказываний и действий. В духовной проблематике, как вы говорите, тот, кто с чем-то воюет, является обратной стороной того же. Моя «Мадонна» – попытка совместить и то, и другое, она вообще вне политики, хотя очень острая работа – Мадонна с Pussy Riot, но нет повода для журналисткой истерики. Это взгляд из пустоты, сложная работа с соединением чего-то вечного и краткосрочного. Это эстетика, в которой замерзает форма, останавливается мгновение. Когда рассматриваешь жизнь издалека, то она кажется трагедией, а когда присматриваешься вблизи, то это комедия. Или наоборот. Это такая оптика взгляда. Если у меня до перформанса взгляд на жизнь был очень близкий, во время перформанса – очень отдалённый, то теперь у меня вообще нет излюбленной точки зрения – хочется всё время смотреть широко открытыми глазами.
