Это ясное искусство протеста
Екатерина Викулина
16/04/2014
Непростая тема взаимодействия искусства и политики не теряет своей актуальности в современной России. Каково быть левым автором, левым художником, левым поэтом сегодня? Насколько идеология может мешать или помогать художнику? Своим взглядом на эти процессы делится в интервью Кирилл Медведев – российский поэт, переводчик, основатель «Свободного марксистского издательства» и музыкальной группы «Аркадий Коц», а также политический активист, участник Российского социалистического движения.
Кирилл, ты себя воспринимаешь в первую очередь как левого поэта или как просто поэта?
И как поэта, и как политического активиста – левого. Естественно, это смешивается, эти две сферы взаимосвязаны, но я не хочу их совсем соединять. Мне интересен этот конфликт, который, как мне кажется, и даёт возможность развиваться. Неправильно, когда политика, твои убеждения, необходимость в чётком политическом высказывании подавляют в тебе творчество, художника. Так часто бывает, но мне бы этого не хотелось. И неправильна также обратная ситуация, когда ты начинаешь считать, что ты только поэт, художник, пишешь о серьёзных вещах, о вечном, а политика – это что-то будничное, мелкое, как бы спекулятивное и так далее... Это две крайности, которые мне неинтересны и неприятны. Но при этом я понимаю, что этот конфликт непреодолим. Личное и политическое примириться не могут, это всегда противоречие. И если ты его признаёшь, то двигаешься вперёд. Разделять сущности и сводить человеческое к чему-то одному я не могу, а интуиция и потребность в рефлексии позволяют со стороны смотреть на свою политическую позицию.
То есть ты всё время себя таким образом проверяешь?
Да. Это постоянный процесс. Искусство и поэзия не могут быть вне политики, но также они не должны быть однозначным орудием, средством политического высказывания и политической борьбы.
Фото: Екатерина Викулина
Но ведь история левого искусства в той же самой Советской России даёт удачные примеры «сращенности» идеологии и творчества? Всегда ли одно противоречит другому?
Был, разумеется, небольшой, недолгий период в двадцатые годы, когда при всех сложностях такая гармония и слияние были возможны. Но на самом деле это уникальный случай, возникший в определённых политических условиях: молодое революционное государство интенсивно развивается, и художник себя ощущает частью этого потока, этого строительства, этой борьбы. Но такие периоды, как мы на данный момент знаем из истории, очень непродолжительны. В какой-то момент наступает откат в политике, как это случилось с конца двадцатых, консервативные веяния, давление власти и так далее, и у художника начинается отчуждение его творческой сущности от политического субъекта. То есть он должен выбирать: либо следовать тенденции, которую считает необходимой в политическом смысле, но тем самым «наступать на горло собственной песне» – вот с Маяковским так и случилось в тот момент, либо же следовать только своим художественным интенциям, но тогда в итоге превратиться в диссидента. И тем более это невозможно в нашей ситуации. По крайней мере, так было до последнего времени.
Сейчас что-то меняется. Это новое положение вещей, и я в том числе его ещё не до конца осознал. До недавнего времени радикальная политика была абсолютно маргинализирована. Если ты – часть маргинальной политической тенденции, то тебя, конечно, наполняет мощным пафосом тот факт, что ты и твои товарищи в меньшинстве, что все против вас, в то же время как художника это тебя сильно ограничивает. Ты всё время боишься сказать что-то такое, что поставит под сомнение политический консенсус людей, с которыми ты себя отождествляешь. И поэтому опять же ты вынужден делать некое разделение: наша политическая программа – это одно, да, ты под ней подписываешься, она тебя объединяет с твоими товарищами, а твоя поэзия – это всё-таки другое. Ты можешь в ней тоже делать какие-то политические высказывания, но, грубо говоря, не обязан. Поэзия – это всё-таки орудие рефлексии для меня, а рефлексия всегда подразумевает конфликт с чёткой, жёсткой, ограниченной, во многом упрощённой политической позицией.
Получается, позиция поэта – анализировать и сомневаться?
Политическая позиция и действие, которое из неё должно вытекать, – это плод рациональных усилий. Вот программа твоего движения, вот твоя статья об актуальной ситуации, – это какое-то осмысление, ты должен рационально уметь объяснить, почему ты считаешь так. А искусство (и поэзия в том числе) неизбежно связано с иррациональным, с интуицией, с тем, что мы не всегда можем объяснить, но чувствуем. Не все марксисты и левые художники с этим согласятся, для кого-то такой подход не марксистский, но я считаю так. Если мы занимаемся искусством, то не можем уйти от контакта с подсознанием, от контакта с теми вещами, которые, по крайней мере в эту минуту, нет возможности себе объяснить, но они кажутся важными, поэтому мы их используем и строим на них произведения. Политический дискурс должен стремиться к максимальной рациональности, а искусство – это искусство. Позиция политика рефлексирующая, но эта рефлексия приводит к определённым конкретным результатам, определённой программе и позиции. А рефлексия художника – это процесс.
Как тогда мы можем определить «левое искусство»?
Это очень сложный вопрос. Я всегда считал, что это важное понятие, от которого не нужно отказываться. Есть такое мнение, об этом обычно говорит Анатолий Осмоловский, что никакого «левого искусства» нет, но есть хорошее искусство и плохое, и хорошее искусство по природе прогрессивно, а плохое – реакционно. Я так не считаю. Есть и очень хорошее искусство, которое при этом реакционно. Пример поэта Гумилёва: отличный поэт, великолепный, но реакционный. Свой опыт он выразил эстетически состоятельно, именно поэтому это влияет на людей. И способно влиять негативным образом, если в политических категориях смотреть. А у меня другой опыт и выводы из него другие.
В идеале это должно быть хорошее искусство, но при этом политический посыл, который в нём заложен, должен быть мне близок, звучать убедительно, не подавлять эстетическую сторону и не являться одновременно вторичным по отношению к ней. Есть стихи, которые меня абсолютно устраивают эстетически и при этом являются серьёзным политическим высказыванием, доступным в том числе людям, которым эта эстетика не слишком близка. Вот это очень важно. Постигая политическое высказывание, они одновременно впитывают эту новаторскую эстетику. И наоборот, люди, которые равнодушны к политике, но чувствительны к эстетическому, читая такие стихи, так или иначе, может быть, не сразу и не очевидно, и не напрямую, но впускают в себя послание, которое там заложено. Вот это, конечно, идеал. Но такое бывает довольно редко.
Я пытался классифицировать, какие случаи можно отнести к «левому искусству». Есть вариант, когда человек напрямую в своём творчестве высказывается на тему политики, другой случай – когда его искусство чисто тематически с этим не связано, но в общественной жизни он регулярно делает чёткие политические заявления, что неизбежно заставляет его творчество воспринимать в этом контексте. Я считаю, что это тоже надо учитывать. Кто-то мне на это скажет: «Какая разница, что говорит человек, выступая на телевидении, что говорит поэт, что говорит художник? Главное – это его творчество, в нём всё сказано». Я так не считаю. Наше восприятие чьего-то творчества неизбежно зависит от того, что мы ещё знаем об этом человеке. Если мы, читая чьё-то стихотворение, оценивая чей-то фильм, одновременно знаем, что этот человек вчера выступил в поддержку Путина, или наоборот, то, естественно, это влияет на восприятие. Мы можем этого не осознавать, но всё-таки его политическая позиция, если она есть, влияет. Для реципиента, для аудитории творения не независимы.
Фото: Екатерина Викулина
А как началась твоя собственная политическая активность?
В конце 90-х я пытался работать в журналах, писать и переводить. Тогда я столкнулся с системой, когда мне как автору могли не заплатить или заплатить меньше обещанного. Благодаря этому опыту я увидел чудовищную несправедливость, личное бессилие миллионов таких же, как я. Мы все находимся в подобной ситуации и не способны ничего с этим сделать, пока одни, пока каждый сам решает свои проблемы. Главенствующая идеология объясняет, что каждый за себя, что не надо ни на кого рассчитывать, что ты способен сам всего добиться. Но при этом ты видишь, что есть люди, у которых есть всё, эти журналы, эти возможности, и есть ты, отдельный человек, у которого нет никаких способов давления до тех пор, пока не объединишься с себе подобными. У тебя нет выхода. Либо ты, как эти хозяева жизни, готов идти по трупам, либо ты готов быть жертвой, либо ты готов бороться, но для этого должен находить единомышленников. Эти переживания и сделали меня левым.
И ты сразу примкнул к социалистическому движению? Или побывал анархистом?
Нет, сразу к социалистическому. С анархистами мне сложно, в наших анархистах я видел прежде всего субкультуру, людей с определёнными культурными стереотипами, с особым стилем жизни, хотя исторически, конечно, анархисты самые разные. У анархистов всегда есть готовые ответы на некоторые вопросы: государство, например, это всегда плохо. Да, по идее, конечно, надо стремиться к тому, чтобы его не было. Но государство в разных исторических ситуациях может временно играть более или менее прогрессивную роль, взять европейское социальное государство. Короче, у социалистов и марксистов более диалектичное мышление. И мне это ближе.
В советском искусстве был авангард двадцатых годов, но позже был сформулирован «социалистический реализм». Если говорить о задачах, которые «левое искусство» должно выполнять, для тебя важна новаторская эстетика? Или искусство должно быть в первую очередь понятно народу? Вопрос формы остаётся важным?
Мне не хочется всё сводить только к одному единственно важному направлению. Я не считаю, что важно только авангардное искусство, только новаторское, что только его можно считать прогрессивным, освободительным, левым, а всё остальное – «культуриндустрия». Для того, чтобы левая идея, за которую я болею, действительно развивалась, обновлялась и распространялась, необходимы самые разные типы творчества. Необходимы и новаторские формальные поиски людей, ощущающих себя политически левыми, но одновременно нужно и массовое, доступное людям искусство с левым посылом. Я даже по себе сужу. Вот песни, которые мы поём. Нам хочется, чтобы их слушало как можно больше людей. В них есть доступный политический смысл, отчасти универсальный в каких-то песнях. А поэзия для меня всё равно остаётся скорее орудием рефлексии, и поэтому я не надеюсь, и не рассчитываю, и не хочу…
Собирать стадионы?
Да. Но при этом мне, конечно, очень интересно, что у меня есть обе эти сферы. Как активист я пытаюсь обращаться к как можно более широкой аудитории, а у поэзии такой задачи нет. Скорее это какие-то личные задачи и общение с людьми, которые могут быть мне не близки по политическим взглядам, но которые понимают мою поэзию (а я, наоборот, – их, если это поэты). И это важно, чтобы не замыкаться в рамках одной политической субкультуры. Искусство нужно и для этого в том числе. В нём всегда есть универсальный потенциал.
А пытался ты выходить со своими стихами на площадь?
Да. Были «Маяковские чтения», они обычно каждый месяц проходили у памятника Маяковскому, а в этом году мы их сделали на одном из крупных митингов, на Сахарова. На тот момент организатор этих «Маяковских чтений» нацбол Скиф Матвеев-Крылов сидел. Он обрызгал обычной водой прокурора, который засудил нескольких нацболов якобы за организацию беспорядков на Манежной в декабре прошлого года, дело повесили на них, ребятам дали по несколько лет. Скиф после объявления приговора или на пресс-конференции облил прокурора со словами «Не забудем, не простим!» И за это его собственно засудили, он просидел несколько месяцев. Когда он был в тюрьме, мы решили устроить на митинге «Маяковские чтения». Это было очень интересно, потому что мы это сделали в формате «живого микрофона», то есть поэты читали, и люди вокруг повторяли по фразе. Да, было прикольно.
На митинге в в поддержку группы «Война». Москва, Пушкинская площадь, 2010. Фото: Валерий Леденёв
Ты помимо стихов занимался акциями, расскажи об этом.
Я себя акционистом никогда особенно не ощущал, всё было на каких-то порывах. Например, в 2005 году в ЦДХ проходила выставка Гельмана «Россия-два» с претензией, что в противовес официозному социально-политическому пространству там показана альтернатива, некая «вторая Россия». Было очевидно, что сам Гельман вовлечён в самые разные одиозные политические проекты, в раскрутку партии «Родина», и у большинства художников, которых он позвал, ни в их работах, ни в их позициях не было никакого чёткого политического высказывания. Я считал, что это спекуляция от начала до конца, что на самом деле альтернативное культурное пространство должно выстраиваться абсолютно по-другому, и другими людьми, и другими средствами. Я пошёл на открытие, стоял на входе в зал и несколько часов наизусть декларировал специально написанный короткий текст, где всё изложил. Сначала было замешательство, они думали, что со мной делать, выгонять? Охранники, естественно, обратились к организаторам, они ведь не знали – может, так задумано. Организаторы подумали-подумали да решили, что ладно, будет хуже, если случится заваруха. Потом еще была акция «Груша». 9 мая я вёз за собой грушу на верёвочке, идя по Бульварному кольцу. Сейчас я вспоминаю, было довольно интересно, но воспроизвести, в чём был смысл… (смеётся).
Это был поэтический или политический жест?
И то, и другое. В тот период я занимался анализом, искал политическую опору, но не мог её найти, пребывал в каком-то одиночестве. Эта акция, «Катание груши по Москве», очень хорошо символически выразила тогдашнее моё состояние: была некая потребность в публичном политическом жесте за пределами узкой поэтической тусовки, за пределами площадок искусства и поэзии, а сам политический посыл ещё не был сформулирован и осознан. И вот делать нечто бессмысленное, вызывающее и публичное – это было на тот момент самым актуальным для меня.
Другая акция была в театре Калягина, когда он поставил спектакль по Брехту. Тогда я уже вступил в Социалистическое движение «Вперёд». Собственно, идея была моя, а товарищи меня поддерживали. Калягин был тогда очень сильно пропутински ангажирован, делал какие-то высказывания в его поддержку, был членом Общественной палаты. Меня же волновало противоречие, что работы прогрессивных левых художников могут функционировать в абсолютно чуждом, противоположном им культурном пространстве. И поскольку театр Калягина символизировал такой противоположный контекст, я написал листовку, что-то вроде «Левый поэт в буржуазном театре», и там её раздавал, и у меня был плакат. Была драка с охранником, хотя я не заходил в театр, а стоял на ступеньках, но всё равно это ему очень не понравилось. Смысл был в том, что режиссёры, которые ставят Брехта в нашей ситуации, и актёры, и критики, которые об этом пишут, всё сводят к эстетическому, а политический посыл сглаживается, нивелируется, уходит на десятое место, а его надо выводить на первый план. Понятно, что любой режиссёр в любом театре имеет право ставить Брехта, ради Бога, но напоминать о том, кем был всё-таки Брехт, и что для него было главное, время от времени нужно. На тот момент мне это казалось важным. С тех пор всё изменилось, художественная и политическая среда и общество в том числе сильно политизировались. Те вещи, которые казались нонсенсом четыре, пять, семь лет назад, и их надо было проговаривать, теперь уже для большинства – очевидность. Сейчас я, конечно, не стал бы уже делать такую акцию.
Видеоработа Якова Каждана на текст Кирилла Медведева «3%»
Если говорить о «левом искусстве», какое из искусств теперь «важнейшее»? Ведь поэзия – не самое массовое искусство. Какие средства, какие медиа наиболее востребованы в связи с этим? Кино остается «важнейшим» по степени воздействия на массы?
В смысле непосредственного воздействия – конечно. Хотя понятно, что с передачами Первого канала конкурировать сложно. Но всё равно что-то остается… Вот знакомые сняли фильм про протесты «Зима, уходи!» Они с ним ездят по городам и устраивают показы. Люди, которые живут в Москве, видят в этом фильме то, что они видели своими глазами, в чём они варились, но для людей в провинции это – откровение, такое им не показывают по Первому каналу. В данном случае здесь есть возможность политически воздействовать – не на массы, а на очень маленькое меньшинство, на тех, кто ходит на показы в клубах. Это меньшинство, которое интересуется политикой, хоть часто и не имеет оформившихся политических воззрений. Все активисты знают, что киноклуб – это один из наиболее действенных форматов. Кинофестивали, киноклубы были всегда, и в двадцатые годы, и в шестидесятые. Так, в двадцатых в Москве была практика уличных кинопросмотров, куда попадали как специально пришедшие посмотреть фильм, так и случайные люди, проходившие мимо, потом происходила дискуссия… Кино всегда важно для любой политической дискуссии. Люди смотрят новый фильм, у них возникают какие-то эмоции, они его обсуждают. Конечно, это – локальный уровень, отдельные кинотеатры, отдельные киноклубы… Но, например, у фильмов группы «Что делать?» в сети довольно большая посещаемость, десятки тысяч просмотров, это много.
Кирилл Медведев вместе с Игорем Котюхом, который перевёл на эстонский и издал в Таллине сборник его стихов. Фото: flytiger
Почему ты взялся переводить и издавать в «Свободном марксистском издательстве» Годара?
Началось это в 2008 году, тогда я сделал первые книжки. Взялся за Годара – потому что хотелось самому больше об этом узнать. Часть переводил я, часть – другие люди, они были больше связаны с кино, мы вместе над этим работали. Так и возникла эта идея. До этих переводов левый, радикальный период Годара существовал скорее в виде какой-то легенды. Все знают, что Годар был в молодости «левак», делал эпатажное кино, симпатизировал маоистам. И это действительно часть его биографии и часть истории, которую интересно освоить.
Если говорить о «важнейшем из искусств», может быть, наибольшим потенциалом в плане общественного резонанса обладают акции – например, «Война», «Pussy Riot»?
Да, но это уже чуть другая вещь. Кино – это продукт «как он есть», человек смотрит фильм как нечто оригинальное, исходное. Акции люди воспринимают уже вторично, через «медиашум», через несколько фильтров, разные медиа её преподносят по-разному, сами художники эту акцию тоже по-своему преподают. Здесь есть момент большего спекулятивного воздействия и восприятия, чем при столкновении аудитории с непосредственным продуктом – с фильмом, с книгой, со стихотворением и так далее. Это работает хорошо именно как орудие, как средство вскрыть какие-то нарывы радикальным образом, примером тому – «Pussy Riot». Видимо, этот нарыв внутри самой православной общины, недовольство верхушкой, другим способом вскрыть было невозможно. Можно было снять десять фильмов на эту тему или сделать об этом передачу на каком-нибудь прогрессивном ТВ-канале, типа «Дождь», но тем не менее это не вызвало бы такого резонанса. То есть это такая странная синкретическая форма, которую сложно отнести только к искусству, но которая всё-таки относится к нему. В каких-то случаях это очень хорошее орудие.
За резонанс акции можно сказать «спасибо» и властям.
Конечно.
Но некоторые авторы, например, Тарасов, считают, что от таких акций вреда больше, чем пользы, что она консолидировала православных активистов. Считаешь ли ты эту акцию удачным примером «левого искусства»?
Я не знаю, «левого» или не «левого», но по резонансу я считаю это удачным. Если бы мне рассказали сам замысел, что мы хотим пойти туда-то, сделать то-то, я бы сказал: «Ну, блин, что-то мне не очень нравится». Но в итоге получилось, победителей не судят, действительно, какие-то очень важные проблемы это вскрыло. Да, конечно, кого-то это консолидировало, но тех людей с таким же успехом консолидировало бы что-то другое. Вот на пакете кефира изображена радуга. Православные активисты, Народный собор требуют в этом разобраться, не является ли это пропагандой гомосексуализма. Люди, которым нужно консолидироваться на какой-то реакционной почве, найдут для себя такую возможность. Поэтому всё-таки мне кажется, что акция скорее прогрессивная – она вывела на поверхность какие-то разногласия внутри православной общественности, это очень важно. Критика церковных институций, официоза, РПЦ, если она исходит извне, с позиций жёстко атеистических, жёстко антиклерикальных, короче, внешних, она, я думаю, не достигнет успеха, потому что это будет всегда представлено как атака на православие как таковое, атака на всех верующих, оскорбление их достоинства и так далее. Если же это исходит всё-таки от людей, для которых православная традиция имеет серьёзный смысл и которые с этой точки зрения критикуют всю нашу систему слияния церкви и власти, то это гораздо более убедительно и гораздо более действенно. Возможно, это могло быть актуализировано каким-то другим способом, но я не знаю этого способа, и никто другой этого не сделал.
Сотрудничаешь ли ты с группой «Что делать?»?
Я давно уже с ними общаюсь, было много совместных проектов, я неоднократно публиковался в их газете. Мы также снимали фильм, это была очень интересная история. В 2009 году мы поехали в Нижний Новгород, у Коли Олейникова была идея сделать там семинар «Левое искусство – Левая политика – Левая поэзия – Левая история». И вот мы туда поехали, Коля, Лёша Пезин, Илья Будрайтскис как историк, я, ещё несколько человек. Мы должны были в формате семинара-общежития читать доклады по этим темам, есть-пить, смотреть фильмы, всё это в здании Центра современного искусства. И вот, когда мы смотрели Годара, «Симпатию к дьяволу» [Sympathy for the Devil], ровно на середине фильма ворвался ОМОН. Произошло это 9 мая, видимо, они решили всё-таки проверить, чем эти люди занимаются. Нас обыскали, конфисковали наши газеты, книжки, отвезли в участок. После мы решили, что надо сделать «римейк» этого фильма, переиграв частично сцены из него же и включив сцену нашего ареста и наши разговоры друг с другом. Через два месяца мы снова приехали в Нижний и сделали фильм по мотивам нашей истории, такой «римейк» Годара. «Что делать?» играет очень прогрессивную роль в нашем контексте.
Как ты считаешь, сейчас «левое искусство» становится более востребованным в России? Ситуация меняется или нет?
Ситуация меняется в том плане, что художники, которые себя считают «левыми», позиционируют себя политически. Действуют и как художники, и как активисты. Таких людей, как мне кажется, всё больше. Сферы современного искусства и политического активизма были достаточно разделены на протяжении двухтысячных годов. Сейчас они, на мой взгляд, сближаются. Новые уличные выступления становятся в большей степени пространством для экспериментов, художественных в том числе. И за счёт этого происходит сближение, которое мне кажется очень важным.
Напоследок расскажи о музыкальной группе «Аркадий Коц». Когда она была создана?
Аркадий Коц – это переводчик «Интернационала» на русский язык. Когда мы ездили в Нижний Новгород, с нами был Олег Журавлёв, социолог, активист студенческого протеста на соцфаке МГУ (они боролись одновременно против повышения цен в столовой и за повышение качества образования). Мы с ним познакомились на этой почве, я у него брал интервью как у участника. Он предложил организовать группу. У меня к тому моменту уже было несколько песен, сделанных на стихи Бренера, потом мы стали исполнять песни и на стихи других поэтов, переводить европейские и американские хиты. Потом подключился Коля Олейников, который тоже многое привнёс. Кто-то должен эту традицию, традицию песни протеста, обновлять и переносить на русскую почву, поскольку этим никто особенно не занимается…
Фото: Екатерина Викулина
Группа приносит славы больше, чем стихи?
Да, бывает, узнают на улицах. Мы с Колей выступали во дворе перед зданием суда во время процесса над «Pussy Riot». Там собрались журналисты, сочувствующие, и мы пришли с гитарой, пели свои песни, после чего нас повинтили, посадили в автозак, где уже было несколько людей. Мы стали петь уже без гитары «Стены», а фотограф Влад Чиженков это заснял, выложил ролик в интернет, где он стал популярен. С тех пор к нам часто подходят люди на протестных митингах и благодарят за песню, это приятно.
Для меня тут важно не собственное самовыражение – я могу самовыражаться самыми разными способами, стихами, чем угодно, важнее понимание того, что этим надо заниматься, и «кто, если не я». Завтра появится еще десять таких же групп, которые, возможно, будут более профессиональны и талантливы и будут создавать востребованную, актуальную и современно звучащую политизированную музыку, доступную самым разным слоям, а не только субкультурной молодёжи. Я был бы счастлив. Но пока есть явная нехватка, мы будем выполнять эту миссию, что в принципе, конечно, и интересно, и приятно.
