Патологическая тяга возражать
Виестартс Гайлитис
08/01/2013
Первоначально у меня намечалось интервью с южноафриканкой Джоди Бибер, автором хрестоматийной фотографии с обложки Time 2011 года, увековечившей афганскую девушку, которой «любимый мужчина» отрезал нос и уши. Вместо этого состоялся разговор с британским/американским художником Филиппом Толедано, который, как и Бибер, летом 2012 года преподавал в Международной летней школе фотографии. Одной из последних известных в международном масштабе работ Толедано стала гипнотически-пугающая серия снимков A New Kind of Beauty, запечатлевшая окружённых тьмой пациентов пластической хирургии, больше напоминающих аватары, нежели людей. Надо отметить, что фотографии Толедано и Бибер можно рассматривать в единой, даже символической системе координат – если бедной и симпатичной афганской девушке кое-чего не хватало, то у западных мутантов на снимках Толедано кое с чем явный перебор.
Кто же вы – концептуалист, документалист или – ...?
Сам себя я, пожалуй, считаю концептуальным художником. Работаю с идеями. Это просто портреты людей, но я этих индивидуумов фотографирую в перспективе эволюции и понимания красоты.
Все субъекты пластических операций выглядят очень похоже, особенно на ваших фотографиях.
Я допускаю, отчасти это потому, что сама технология нашего физического преобразования достаточно примитивна. Полагаю, что лет через 30–40 появятся другие приёмы переделки себя, и они позволят выглядеть гораздо разнообразнее. Этот проект не о пластической хирургии как таковой, а о том, что мы наконец можем менять свой облик. Люди, особенно женщины, тысячелетиями пытались изменить себя физически. Теперь мы можем это делать, пусть и очень примитивно.
A New Kind of Beauty (Yvette). 2008–2010
У пластической хирургии есть определёный американский привкус.
И где же этот американский привкус? (Cмеётся.)
Жертвы пластической хирургии чаще встречаются в США.
Разумеется, в США их больше, но, на мой взгляд, желание себя изменить весьма человечно и универсально. Скажи мне кто-нибудь лет тридцать назад, что он покроет руку татуировкой, воткнёт пирсинг в язык и повесит в нос серьгу, я решил бы, что он ненормальный. А сейчас это обычная «фишка».
Может быть, моя гипотеза и неверна, но я считаю, что желание изменить своё физическое тело обитало в нас всегда. И сегодняшние технологии позволяют реализовать свои мечты. Люди на моих фотографиях, возможно, не заинтересованы в традиционной красоте, но у них свой собственный идеал прекрасного. Например, один из молодых людей хочет выглядеть как герой anime. У детей тоже может возникнуть желание изменить свой облик сообразно каким-то своим представлениям. Скажем, подростку в переходном возрасте ради популярности у сверстников захочется иметь синюю кожу и хвост. Кто знает, как будет? Меня интересует, куда мы идём. Но когда технологии изменения облика становятся дешёвыми и доступными, красота сама по себе теряет смысл, так как красивым может стать любой.
A New Kind of Beauty (Steve). 2008–2010
Но те же пирсинг и тату пока остаются уделом немногих. Господствующие понятия о красоте всё же консервативны.
В США среди молодежи до 25 лет процент татуированных огромен: по моим прикидкам, наколки имеет каждый второй. Когда мне было меньше тридцати, наколки были только у самых безбашенных из нас и ещё у моряков. В любом случае, задача искусства – смотреть вперед. Я не утверждаю, что это [трансформация облика] произойдёт. Но у меня есть ощущение, что это может произойти, и было бы очень интересно это увидеть.
Начиная проект A New Kind of Beauty, вы хотели понять эволюцию или же вас привлёк странный облик возможных объектов?
Я всегда работаю параллельно над несколькими проектами. В то время я ухаживал за своим отцом и фотографировал его. Ему было 95 лет, и я, в сущности, ждал, когда он умрёт – это было очень странное состояние. Я постоянно думал о бренности и смерти. Журнал, с которым я сотрудничал, послал меня фотографировать какого-то невообразимого типа, полностью преображённого пластической хирургией. Меня он заворожили физически, и я понял, что глядя на него, я в принципе смотрю на отрицание смерти, ибо чем же ещё является пластическая хирургия? Это было полной противоположностью моим переживаниям в связи с отцом. Начав всё это обдумывать, я обратился к идеям красоты и эволюции. Но в первую очередь привёл меня к этому уход за отцом.
A New Kind of Beauty (Justin). 2008–2010
Рассматривая ваши работы, я не могу понять, что за ними кроется. Их образы эмоционально не резонируют, они непроницаемы как стена. Видимо, это потому, что люди не выглядят естественно.
Тем не менее большинство людей на эти фотографии так или иначе реагирует. Я надеюсь, что каким-то образом раздвигаю границы. Если искусством вы не побуждаете других думать о том, что их волнует, то какой смыл? Красота проста, и я рассчитываю, что, прочитав моё художественное послание, надеюсь, не слишком длинное и не совсем непонятное, люди на что-то посмотрят иначе. Понимаю, что многих эти снимки отпугивают, это рефлекс, инстинктивная реакция. Но всё же думаю, что они сумеют взглянуть дальше рефлекса, постараются понять, что я пытаюсь сказать. Это несбыточная надежда? Скорее всего, но очень радует уже то, что взгляд человека простирается дальше рефлексов. Это можно сравнить с походом к врачу для проверки нервов. Вас бьют молоточком по коленке, нога подпрыгивает. Но, надо надеяться, вас заинтересует, почему нога реагирует именно так.
Но разве вы творите искусство ради других? Нет же, верно?
Я делаю это только ради себя! Не думаю, что искусство можно творить, думая о других, это очень нарциссическое и пронизанное иллюзиями занятие. Вы занимаетесь искусством, думая скорее о том, что хотите сказать о мире и о себе, и только надеясь, что это будет интересно кому-то ещё.
Мы живём в эпоху одержимости технологиями. Подобно тому, как в эру Просвещения царила некритическая вера в прогресс. С технологиями связано любое видение будущего, любой сценарий дальнейшего развития.
В целом люди думают, что мир движется на свалку (смеётся).
Хотелось бы добавить, что футуристическое мышление часто оторвано от происходящего на земле. История показывает, что общество бредёт вперёд без радикальных прорывов.
Да, так мы жили последние пару тысяч лет – тупо двигались в надежде, что не врежемся друг в друга (смеётся). Некоторые мои работы посвящены иллюзиям, в том числе Kim Jong Phil. Меня пленяет самообман. Нет границ тому, как упрямо мы верим в своё собственное вранье о морали, этике, политике, сексе – о чём угодно. Способность лгать себе – это удивительная черта человечества.
У вас как художника есть привилегия всё это обыгрывать.
Это не привилегия, это, скорее, проклятье (смеётся).
Но искусство – это один из редких способов сопротивления.
Сопротивления иллюзии?
В то же время осознание самообмана никогда не поставит на нём точку.
Ибо ложь – смазка общества. Без обмана мы не смогли бы работать. Вот я только что сделал невероятное открытие. Я никогда об этом не думал. Моя сестра умерла, когда я был довольно юн – ей было девять, мне шесть лет. И мы создали иллюзию. В семье это никогда не обсуждалось. Мы обманывали себя, держались так, словно лучше не говорить об этом, оттеснить это туда, где это незаметно. Видимо, оттуда идёт мой интерес к иллюзиям. Мне никогда раньше это не приходило в голову. Спасибо за это. Не побывав в Латвии, я бы об этом не задумался.
У вас наверняка здесь было время для размышлений.
Да, я всегда рад побывать за пределами Америки. Она мне кажется слишком шумной. В Америке, а особенно в Нью-Йорке, шум машин не даёт человеку думать.
Но и здесь всё время шумят машины.
Здесь меньше страха.
Для вас – так как вы не связаны с этим местом.
Верно, но это относительно – я часто смотрю британские новости, и там меньше страха, а в американских СМИ страха очень много. Всё время про кризис, или потенциальный кризис, или будущий кризис... Это невероятно, это удивительно, как они внушают страх... И так до ничтожнейших мелочей. Я не знаю, как это работает в Латвии, но американские СМИ регулярно находят какую-то дурацкую, на их взгляд, достойную внимания новость. Например, о том, какие микробы можно подхватить, взявшись за поручень в метро. Каждый день чем-то пугают.
Но этот мир действительно пугает.
Знаете, что меня утешает? Если оглянуться на историю, то эта эпоха далеко не самая пугающая. Взять, скажем, конец XIX века с его анархическими движениями, приведшими к Первой мировой войне. Если говорить отстранённо и не брать в голову такие «мелочи» (смеётся), как крах экономики и евро, то, во всяком случае в Западном полушарии, никакого кровопролития нет. Иногда, когда становится грустно, я оглядываюсь на историю и прихожу к выводу, что всё не так уж плохо. Могло быть и хуже – меня могли бы депортировать в ГУЛАГ или что-то в этом роде! (Смеётся.) Но вы скептичный человек.
Я усталый, а не скептичный.
Устали от разговора со мной! (Смеётся.)
Нет, от того, что невозможно сопротивляться течению.
Вы устали оттого, что какая-то часть в вас противится порядку вещей. Если вы ему полностью подчинитесь, усталость сменится глубоким удовлетворением.
Такого рода психологический коучинг не убеждает.
Нет, это не коучинг! Я только говорю – не вникайте, просто подчинитесь! (Смеётся.)
Вы сами не смогли бы подчиниться.
Да, когда я работал на фирму, шеф сказал, что у меня патологическая тяга возражать. Мне всегда нужно делать наоборот.
И поэтому вы занимаетесь искусством?
Действительно, это рефлекс. Рефлекс бунтующего подростка.
Изначально вы одержимы не фотографиями, а идеями?
Да. Они как живые существа. Конечно, рождать идею не так больно, как женщине рожать ребенка, хотя временами почти или так же мучительно.
Вы работаете с другими формами искусства, кроме фотографии?
Да, создаю инсталляции, скульптуры, пишу маслом. Я чувствую себя свободнее, когда не привязан только к фотографии. Идея определяет, что появится – фотография или что-то другое.
В летней школе ISSP вы говорили об идеях, верно?
Да, в летней школе мы делали не только фотографии. Там были видео, инсталляции, в любом случае, было очень интересно.
Какое у вас образование?
Английская литература – очень полезно... (Смеётся.)
Что полезно?
Хорошо, я допускаю, что это полезно – хотя бы для ума и души.
Вы верите в душу?
В душу? Я не религиозен и не могу толком ответить, верю ли я в душу. Но, возможно, во что-то верю.
Лично вы наверняка не стали бы делать пластическую операцию, правда?
Я провёл много времени, фотографируя их, и потом, смотрясь в зеркало, призадумался – если так честно, то почему бы и нет. Мне кажется, многие люди, появись у них возможность, были бы серьезно заинтересованы что-то попробовать, чтобы выглядеть и чувствовать себя на десять лет моложе, но только естественно. Разве не прекрасно было бы проснуться без болей в спине, с более острым зрением и т.д.?
А нежелательные побочные явления вас не пугают?
Какие именно? Вы слишком мрачно настроены, вам следовало бы пожить в Америке, стране безграничного оптимизма!
Но вы говорите, что американцы пронизаны страхом.
Но именно это самое удивительное в Америке. Это самая парадоксальная страна в мире. Большинство стран довольно однородны, там есть какое-то одно узнаваемое настроение, оставляющее определённое послевкусие. В Америке же очень много разных и самобытных настроений, но оптимизм – один из лучших её аспектов. В Европе меня раздражает дефицит оптимизма. Как только ты хочешь что-то начать в Европе и говоришь, что у тебя есть идея, первая реакция людей – ну да, но это так нелегко. Так и кажется, что твоя попытка сделать что-то новое болезненно напоминает им, что сами они уже давно ничего такого не делали.
Недавно The Economist провёл исследование и обнаружил, что в Европе после Второй мировой войны основано всего около пяти крупных международных компаний. Исследователи связывают это со скепсисом и осторожностью, вытекающими из трагического опыта европейцев во Второй мировой войне.
Это действительно интересное наблюдение. И это мне нравится в Америке – если ты хочешь что-то делать, ты делаешь. Если это нечто гениальное, тебя оценят, если бессмыслица, тебя не заметят, но во всяком случае, инициативу никто под сомнение не ставит.
Гениальное оценят? Про искусство не скажешь, что гениальное всегда оценивается по заслугам.
Я не говорю про искусство, я говорю про идеи вообще. А что касается искусства... (В этот момент мимо проходит изумительно красивая женщина.) Надо признать, у вас очень красивые женщины, и это мешает интервью. Кстати, о рефлексах (смеётся). К тому же в Латвии и в Европе в целом я не вижу тучных людей. В Америке полно толстяков. Даже в Нью-Йорке, достаточно «худом» городе. Я одержим толстыми людьми, они меня очаровывают. Тут я весь в отца – когда я катал его в кресле по парку, он при виде толстых людей всегда хихикал. Он родился в Нью-Йорке в 1910 году, и в его молодые годы в Америке тучных людей не было. Если посмотреть на американскую мебель 50–60-х годов, видно, насколько она ýже. Изменился даже размер тарелок и порций. Они огромные.
Я помню, будучи в Нью-Йорке последний раз, зашёл в киоск купить лимонад...
И лимонад был гигантским, точно?
Да, довольно большим. Но я о другом – передо мной стояла очень полная молодая женщина. Она купила хот-дог, но через секунду вернулась, так как забыла взять на гарнир тушёную капусту. А на улице была 30-градусная жара.
Да, это прелестно. Здесь я постоянно удивляюсь маленьким порциям, хотя, если объективно посмотреть, они вполне достаточные. В Америке же человек получает на тарелке целый континент еды.
Kim Jong Phil (I love the smell of adulation in the morning). 2011
Откуда такая прожорливость?
В Америке в войну не было нужды, не было еды по талонам, как в Англии, где можно было бы понять, что люди хотят есть больше, чтобы это компенсировать. Я не знаю, откуда это в Америке взялось...
Может быть, дело в конкуренции, когда производители предлагали больше еды за меньшую цену?
Я действительно не знаю. Наверняка это связано с тем, как действует капитализм. В любом случае, это удивительно.
Следующий проект будет посвящен тучным людям?
(Смеётся.) Мы, пожалуй, немного отклонились от темы, не так ли? Я далеко не так известен, как многие знаменитые фотографы, но у меня было достаточно интервью, и надо признать, что наша беседа мне нравится. Радует, что вы не спрашиваете, откуда исходит вдохновение, а мне не надо врать. Работой я озвучиваю свои мысли, но при этом часто не знаю, о чём думаю. И только работая над каким-то проектом, я понимаю, что думал о какой-то вещи уже давно. Это открытие самого себя в процессе.
В этот миг подходит пугающего вида нищенка и просит добавить ещё к полученным от меня минуту назад 50 сантимам.
Что она говорит?
Kim Jong Phil (I insist, ladies first). 2011
Она говорит, что этого мало.
Мало? Но это больше чем ничего.
А в Америке много нищих?
Да, но в Америке они благодарны за то, что дают, не требуют «прибавки к жалованью» (смеётся).
Это не так. Я как-то дал десять центов в нью-йоркском метро, не зная местных расценок, так нищий счёл себя оскорблённым.
Это интересно – демонстрировать гордость. Если ты побираешься, надо отказаться от любой гордости. Если это профессия, которую ты выбрал, принимай все деньги, что тебе подают, и не жалуйся, что этого мало. Это меня сердит. Ищи работу или нищенствуй по полной программе! Или делай что-то в обмен на деньги, весели людей. В Нью-Йорке полно нищих и бездомных с хорошим чувством юмора, и для них мне денег не жалко. Но требовать «прибавки»? Может быть, ей должность повысить, а не зарплату (смеётся).
Kim Jong Phil (It’s true. I’m utterly fascinating). 2011
Можно ли сравнивать социально-экономическое мышление в США и Великобритании? Европа всё-таки намного «левее» Америки.
Вы спрашиваете про благосостояние в Америке? Это интересно. Культура и общество Америки построены на идее индивидуализма – податься на Запад, пустить корни, испытать себя, постоять за себя, все эти глупости про индивидуализм. Иными словами, это означает, что эта культура не привыкла к взаимопомощи. И интересно, что люди, больше всего выигрывающие от социального благосостояния, например, от национального плана здоровья [предложенного Обамой], сильнее всего против него протестуют. Их приучили думать, что это социализм и потому плохо. [Предложенное Обамой обязательное страхование здоровья] Medicare – это социализм, социальное страхование – это социализм, вот что меня бесит! Почему люди настолько тупы, почему они не хотят себе страховки на случай болезни? Сейчас дело обстоит так, что люди, живущие от зарплаты до зарплаты без существенных накоплений, при серьёзном заболевании просто разоряются, так как визит к врачу стоит тысячи долларов. И это очень распространённое явление. Если у вас нет медицинской страховки, вы банкрот. Перелом ноги от 5 до 10 тысяч долларов (точную сумму я не знаю). Я слышу, что сегодня это происходит повсеместно – люди, едва сводящие концы с концами со своей скромно оплачиваемой работой, заболевают – и всё, точка, они разорены. Они теряют всё, так как у них нет 10, 20, 50 тысяч долларов на врачей. И те же самые люди противятся идее национального страхования здоровья! Это поразительно. В Америке люди панически боятся травм – если нет страховки, у тебя серьёзные неприятности.
И поэтому в Америке на велосипедных рамах пишут, что можно упасть и ушибиться, а на бумажных стаканчиках напоминают, что кофе горячий?
Нет, это страх другого рода. Это страх перед судом. Например, в том месте, где в Кулдиге проходила летняя школа ISSP, не хватало куска лестницы. Если бы в Америке на такой лестнице кто-то вывихнул ногу, он тут же подал бы в суд. Соответственно в таком месте ничего бы не проводилось или страх перед судом в первую очередь заставил бы людей починить лестницу. Говорят, что главное увлечение американцев – бейсбол, но я бы сказал, что больше всего американцам по душе судебные тяжбы.
Возвращаясь к страхованию здоровья – какие аргументы выдвигаются против, если индивиду со страховкой визит к врачу обойдётся гораздо дешевле?
Не только индивид, но и вся нация страдает от нынешней ситуации. Ей и без того надо справляться с государственным долгом, а тут ещё колоссальное финансовое бремя системы здравоохранения. Не только из-за дороговизны, но и потому, что в Америке много тучных людей и связанных с ожирением болезней, забирающих огромные деньги. Если пятьдесят процентов жителей страдают ожирением, можно представить, сколько стоит о них заботиться.
Удивительно, что США ещё держатся.
(Смеётся.) Но люди в Америке работящие, у них есть идеи, они строят интересный бизнес, делают интересные вещи, у них есть энтузиазм и оптимизм, и мне это очень нравится. Как минус можно упомянуть то, что Америка довольно безумная страна. Но везде свои недостатки. Англия, например, полицейское государство.
Вы имеет в виду системы наблюдения в общественных местах?
Да, и полномочия полиции тоже.
Но ведь гражданские права в Западном мире в большой цене, разве нет?
Наверное, да. Но это скользкий вопрос. Например, в Америке вроде бы разрешено на улице снимать полицию, но каждую неделю читаешь, что полиция арестовала фотографа и изъяла аппаратуру. Они интерпретируют ситуацию по-своему, и закон тут не решающий фактор. Под мрачной тенью террора правительство и полиция разрешают себе делать то, что им кажется выгоднее. Ведь они это делают ради твоей безопасности, и от её имени творят, что заблагорассудится. Желая контролировать государство, ты придумываешь врага. Людям свойственно выбирать кратчайшие пути.
При таком знании человеческой натуры что ещё может вас как художника удивить в людях?
Ну, во-первых, не все выбирают кратчайшие пути, многие делают полезные, благородные и достойные вещи. Мы же в большинстве своём выбираем кратчайшие пути в мелочах – лжём в обыденной жизни, не прочь прокатиться без билета на транспорте и т.д. Это кратчайшие пути не в стиле Берни Мэдоффа [мошенник, создатель крупнейшей в истории США финансовой пирамиды].
У того, что вы делаете, есть какая-то связь с красотой?
Я не умею создавать откровенно коммерческие работы – искусство, на которое смотришь и знаешь, что это можно продать. Есть такие фотографы, как Хеллен ван Мин (Hellen van Meene) или Джилл Гринберг (Jill Greenberg), создающие нужную смесь – достаточно красиво, достаточно вызывающе, немного странно, но не слишком странно и не слишком красиво. И такое искусство все покупают. Мне кажется, что красоту довольно легко изобразить. Не могу сказать, что не ценю красоту, но мне, например, нравится, когда искусство создаётся из того, что встречается в повседневности. Вы знаете фотографа Софи Калле (Sophie Calle)? Недавно был во Франции, и она работала над проектом о слепоте. Каждый раз, когда это представляю, мурашки по коже. Мощнейшая идея! Она просила ослепших людей описать последнее, что они видели. Красиво! На мой взгляд, это очень сильная идея. Это искусство, ибо заставляет думать. По-моему, искусство должно стимулировать людей свернуть с протоптанного курса.
Поэтому я и сказал про привилегию художника – наблюдать со стороны, не будучи в потоке. Что есть красота?
Одной красоты нет, их много разных. Например, в Риге я наблюдал изумительной красоты явление – с пяти до семи вечера, когда свет обретает определённую нежность. Особую красоту я ощутил у моря, когда волны накатывают на берег и, отступая, забирают всё, что во мне, опустошают меня в хорошем смысле этого слова. Есть красивые произведения искусства, женщина красивая мимо прошла (смеётся). У красоты так много версий! Моё понимание красоты, скорее всего, точно такое же, как и у всех – есть красивые слова, красивые вещи... Но лично я не настроен на поклонение красивым вещам. Проект A New Kind of Beauty для меня красив, так как он мне интересен. Смотреть просто на фотографии красивых людей мне неинтересно, но портреты людей необычного облика для меня красивы.
Не коренится ли отчасти ваш интерес к иллюзиям в изучении литературы? Ведь литературная классика, по меньшей мере, новейшая, во многом посвящена иллюзиям и их краху.
Я не знаю, я много читал американских литераторов раннего ХХ века – Скотта Фицджеральда, Сэлинджера, а их герои всегда были разочарованы. И всё же американскую литературу, пожалуй, характеризует и известная надежда. И мой отец был оптимистом.
Он американец итальянского происхождения?
Нет, мы происходим из Испании. Когда нас из Испании выдворили, род перебрался в Марокко. В четырнадцатом веке это было.
Вы еврей?
Да, наш род из Толедо, отсюда и фамилия. Отношение отца к жизни можно было охарактеризовать вопросом – почему бы и нет? И я думаю точно так же. Если спрашивать не «почему?», а «почему бы и нет?», двери открыты!
Зачем вы отправились в США?
Ещё мальчишкой, в Англии, я твёрдо знал, что поеду в Америку. Возможно, потому, что отец был американцем, к тому же Англия мне казалась застойной и безвольной, а мне хотелось делать дела. В Америке я учился, потом переехал в Париж, потом в Нью-Йорк. Но теперь я чувствую, что достаточно прожил в Нью-Йорке и пора куда-то перебираться. Вот только не знаю куда. Разумеется, в Нью-Йорке я знаю некоторых галеристов и журналистов, а в другом месте придётся всё начинать заново.
Я знаю многих нью-йоркских экспериментальных музыкантов и знаю про их далеко не лёгкую жизнь – они играют в маленьких клубах с бесплатным или очень дешёвым входом, или за пожертвования... даже на жизнь не хватает.
Мне повезло, поскольку я много работал фоторедактором в журналах. Все деньги, что я зарабатываю, инвестируются в искусство. Я преподаю студентам, продаю фотографии.
Что вы преподаёте?
Практические вещи – как работать с идеями и т.д.
Ваш отец тоже был художником?
Да, живописцем и скульптором.
Работа Kim Young Phil, где вы сравниваете себя с северокорейским диктатором, это размышление о себе, не так ли?
Да, полностью.
Это человек, о котором нам почти ничего не известно. Вы тем самым обыгрывали мысль, что человек и сам о себе знает очень мало?
Это ничего не означает, что я его лично не знаю. Эта работа – довольно прямая и незатейливая шутка. Искусство временами может быть глупой шуткой. Если взглянуть на Маурицио Кателана или Джеффа Кунса, то их работы – дурацкие шутки, но фантастическое искусство. И искусство может таким быть. Временами кажется, что в искусстве маловато юмора. Почему искусство обязано быть серьёзным? Это работа для моей потребности, чтобы я мог действовать как художник. Работа об иллюзии, самообмане. То есть художнику необходимы те же качества, что и диктатору, ибо художник и диктатор – это крайности человеческого бытия.
Быть художником означает не считаться с другими?
И да, и нет. Мне как художнику требуется несколько вещей. Нужна иллюзия, что я делаю творческую работу, которую до меня никто не делал. И не только это. Нужна изрядная доля нарциссизма, чтобы верить, что я не просто делаю что-то совершенно новое, а весь мир с нетерпением ждёт, что же ему поведает Толедано. Будучи диктатором, ты строишь мир, основанный на абсолютной иллюзии, и ты должен наполнить этот мир верующими в твои слова и идеи. Единственное, что отличает меня как художника от диктатора – отсутствие необходимости уничтожать людей в больших количествах. Но на уровне метафоры это сходство работает хорошо.
Моделям проекта Beauty легко было обнажаться?
Да, поскольку я был откровенен в своих целях. Обычно я честен. Я дал им прочесть своё художественное послание, что работа посвящена красоте нового типа, человеческому выбору, эволюции и т.д. Отправил им образцы предыдущих работ, репродукции вдохновляющих меня картин. То есть я хотел, чтобы у моделей была полная ясность, во что они ввязываются.
В вашем «отцовском проекте» (Days With My Father), напротив, юмора не было?
Разумеется, какой уж там юмор! Вам надо просмотреть dayswithmyfather.com.
Days With My Father. 2006–2009
Отец согласился на публикацию проекта о нём?
Был очень непростой разговор. Я сказал, что выложу некоторые снимки в интернет, и разговор перешёл к вопросу, что такое интернет. И как это объяснить 96-летнему человеку? Например, он спросил, где находится интернет и есть ли в нём цвета. Ну как сказать, где он? Везде, совсем как деревья. Это было довольно забавно.
С какой мыслью вы создавали эту работу? Понятно, что вам требовалось как-то противопоставить себя уходу отца, но не было ли в этой работе идеи более глубокой?
Большинство моих работ – это способ поговорить с собой о важных вещах. Именно это я и делал, работая над Days With My Father. Я говорил с собой и стремился понять, что со мной происходит .
Days With My Father. 2006–2009
У вас не было ощущения, что эта работа слишком обнажает вашу частную жизнь?
Этот вопрос люди мне всегда задают. Нет, у меня нет проблем. Я довольно открыт практически по всем вопросам. Почему люди о чём-то не говорят? Боятся, что можно что-то раскрыть о себе, сделать себя слабее, что кто-то может использовать сказанное против него, выставить его в дурном свете.
Иногда о частных вещах не говорят просто из нежелания обременять других тем, что интересно только тебе.
Работая над Days With My Father, я не думал о возможной аудитории. Да и откуда бы ей взяться? Но оказалось, что этой работой заинтересовалось громадное количество людей. Я получил примерно двадцать-тридцать электронных писем, более миллиона людей со всего мира посетили интернет-сайт.
Days With My Father. 2006–2009
Возможно, потому, что они сами не в состоянии свободно говорить о подобном опыте.
Да, возможно.
Вас не смутило такое внимание?
Ещё как! Ко мне часто подходили люди со словами, что просмотрели сайт или прочитали книгу, и в них это что-то изменило. Или позволило что-то ощутить. Я с радостью обсудил бы это в интернете, но с глазу на глаз всегда стесняюсь. Я просто становлюсь англичанином, тушуюсь и изрекаю какую-нибудь дурацкую шутку! (Смеётся.)
www.issp.lv
www.mrtoledano.com
