Особенности национального выживания
Диалог двух кинокритиков на тему «Кино и общество современной России»
Анжелика Артюх и Дмитрий Комм
09/04/2015
Анжелика Артюх. В 2008 году, рассуждая о новом российском кино на страницах журнала «Искусство кино», мы с тобой говорили о появлении целого ряда фильмов, проводящих ценности новых русских менеджеров. Тогда ты предложил смешной термин «мура», как производную от менеджмент-культуры. Сегодня ясно, что тогда кино с некоторым опозданием фиксировало утверждение в российском обществе нового класса городской буржуазии, возжелавшей увидеть себя на экране. Эта новоиспечённая буржуазия существовала в условиях высоких цен на нефть, которые ещё оставляли для властных институтов возможность проводить в обществе разного рода инновационные мероприятия. Неслучайно особенности риторики президента Медведева, утвердившегося на своем посту в 2008 году, была модернизация, приведшая к созданию того же Сколково. Новые буржуа эти инновации принимали и верили в чудо вечного нефтяного везения.
Кино в России, также поддерживаемое государственными нефтяными деньгами, хоть и не хватало звёзд с неба, но всё же худо-бедно искало новые концепции, не гнушаясь их заимствовать у Запада и адаптировать в российских реалиях. Фильмов выпускалось довольно много. Помимо продукции «муры», породившей в дальнейшем и своих кассовых фаворитов вроде «Питер FM» Оксаны Бычковой, или «Иронии судьбы. Продолжение» Тимура Бекмамбетова, или «Духless» Романа Прыгунова, говорили о российских блокбастерах – довольно дорогостоящих для времён 2000-х фильмов, которые утверждали продюсерскую модель кино и даже порой находили (как это случилось с «Ночным дозором») выход на иностранные рынки. В артхаусе заявили о себе «новые тихие», ориентирующиеся на социальную проблематику и эстетику Doc. Начали прорываться в режиссуру женщины. Появились полнометражные анимационные картины, которые постепенно также стали приносить немалые кассовые сборы. Активно развивалось фестивальное движение. Расширялся кинопрокат, который существовал как независимый бизнес. Короче, сколько бы ошибок ни было сделано, очевидно, что российское кино стало осваивать разные сегменты аудитории и ориентироваться на гораздо большую профессионализацию кадров. И хотя уровень образования кинематографистов был довольно низок, кинематографисты медленно, но всё же обретали понимание, что нужно учиться зарабатывать на кино и выполнять роль «креативного класса», предлагающего новые идеи, оснащённого знанием менеджмента и сориентированного на успех у аудитории.
Анжелика Артюх. Фото из личного архива
Затем произошло поражение политических протестов на Болотной в 2011–2013 годы, где росийский «креативный класс» впервые показал себя политически открыто. В то же время в кинематографе кассового или международного успеха добилось сравнительно малое число из произведенных в 2000-е фильмов. Всё больше фактов убеждало, что прослойка «креативного класса» в России является довольно тонкой и маловлиятельной. Это неудивительно. В масштабах страны видно, что большая часть населения обладает аграрным, цикличным мышлением, которое во многом способствует сохранению феодальной структуры отношений. Это архаичное мышление не только с трудом осваивает инновации, но и препятствует развитию экспансивного инновационного капитализма, основанного на свободном рынке, что очень выгодно современной власти «петромачо» (Эткинд), озабоченной лишь сохранением доступа к сырьевым ресурсам и желанием контролировать общество системой распределения и спецслужбами.
В итоге вместо молодых буржуа, верящих в частную собственность и жизненный успех, на экране появились разного рода лузеры – «бессильные люди», пропившие глобус, деморализованные, политически инертные. Апофеозом стали «Горько» и «Горько 2» Жоры Крыжовникова и «Левиафан» Андрея Звягинцева, доказавшие либо своими большими кассовыми сборами, либо существенным резонансом, что общество себя в этих героях узнало.
Совершенно очевидно, что модернизационные процессы в России остановились и не находят дальнейшего развития. Российское общество кормят духоподъемным патриотизмом, заставляют его смотреть в прошлое, а не в будущее, и кино также этим занимается (например, «Легенда 17» Николая Лебедева, «Сталинград» Фёдора Бондарчука, «Батальон» Дмитрия Месхиева). А Фонд кино, подчинённый Минкульту, уже объявил конкурс заявок на 2016–2017 гг. Именно сценарии на данные темы получат госфинансирование в следующем году. Вот новый идеологический заказ во всей красе:
1. «Крым в истории России»
2. «К 25-летию августовского путча 1991 года: мифы и реальность»
3. «Петр I»
4. «Русско-японская война 1905 года: победа, обернувшаяся поражением»
5. «К 100-летию событий 1917 года»
6. «Битва за Ленинград. Невский пятачок»
7. «О выдающихся советских и российских ученых»
8. «О людях трудовых профессий»
9. «О легендарных отечественных спортсменах и их победах»
10. «О дружбе народов в Российской Федерации»
Не пришло ли время российским кинематографистам расписаться в собственной несостоятельности и в знак протеста против установленных цензурных порядков перестать снимать игровое кино вообще, поскольку оно ничего нового не может сказать о человеке, кроме того, что он лузер, не говоря уже о том, чтобы задать новые культурные ориентиры?
Дмитрий Комм. Когда мы с тобой обсуждали ценности «муры», то в качестве главной из них называли конформизм. Это вполне традиционная ценность в России, а потому адепты «муры» особых нравственных затруднений сейчас не испытывают: как и раньше, постят котиков и собачек в Фейсбуке, с комичной серьезностью рассуждают о превосходстве русской культуры над западной; разумеется, все они крымнаш и не-смешите-мои-искандеры; вот только покупательная способность – единственное, что отличает эту публику от презираемых ими «обычных людей», – постоянно падает; ну, да это временные трудности, рано или поздно всё вернется на круги своя и начальство обязательно вознаградит их талант улавливать его эманации. В глубине души они, вероятно, ощущают беспокойство, нутром чувствуют, что что-то пошло не так, но поскольку способности к рефлексии давно заглушены конформизмом, эта тревога остается бессознательной.
Что до российского кино, то ему сегодня уже нет необходимости транслировать ценности «муры», равно как и вообще учитывать вкусы аудитории, даже самой конформистской. Оно добилось, чего хотело, – возрождения госзаказа, сладостной возможности снова стоять с протянутой рукой перед Минкультом. С начала 90-х годов наши кинематографисты боролись за то, чтобы вернуться в государственное стойло, откуда их выгнала перестройка. Они панически боялись рыночных отношений, не учились делать жанровые, коммерческие фильмы, изо всех сил препятствовали приватизации киностудий и без устали вопили о том, что «государство должно поддерживать культуру». В переводе на человеческий язык это означало: «дайте нам кусочек нефтегазового пирога и делайте с нами, что хотите». Ну вот, государство их услышало и стало поддерживать – как умеет, во всю мощь своей лишней хромосомы. Благодаря этому наши продюсеры сейчас – по сути не продюсеры, а толкачи. Была такая профессия в советские времена: люди, которые числились на производстве, но на самом деле проводили всё свое время в коридорах отраслевого министерства, выбивая финансирование для предприятия. Эти толкачи прекрасно знали, когда у какого чиновника день рождения, какие духи любит его жена и какие конфеты – его дети; они были профессиональными облизывателями задниц. Примерно тем же самым сегодня заняты так называемые российские продюсеры. Они превратились в посредников при передаче денег от государства к съёмочным группам, причем весьма дорогостоящих посредников.
И вот теперь те же кинематографисты, которые ратовали за господдержку, пребывают в шоке. Они думали, что будут жить в качестве придворного шута, который показывает феодалу кукиш и за это получает объедки с его стола. А феодал, оказывается, хочет, чтобы они встали в строй вместе с остальными. И начинается плач: этому живому классику не дали денег на его высокохудожественное кино, того прокатили на питчинге, да еще и дурацкую идеологию навязывают... Кто виноват? Мединский, разумеется! Вот если поменять его на хорошего, просвещённого министра, тогда всё будет в порядке. Нет, не будет. Потому что люди, которые за 25 лет рынка в стране, где живёт 140 миллионов потенциальных русскоязычных кинозрителей и еще почти 100 миллионов в странах СНГ, не сумели сделать своё кино хотя бы окупаемым, привлекательным для инвесторов и способным существовать без государственной милостыни, должны быть просто эпически бездарными. Но поменять их вместе с Мединским, увы, не получится.
Дмитрий Комм. Фото из личного архива
По сути, все кинематографии можно разделить на две категории. Первая – это «честные девушки», которые зарабатывают деньги своим трудом, производя и продавая фильмы. Таких кинематографий немало: американская, индийская, гонконгская и т.д. Кинематографисты в этих странах могут даже не знать, как зовут министра культуры – в тех случаях, когда там вообще есть министр культуры. Потому что в США, например, министерства культуры нет и, видимо, поэтому индустрия культуры там более прибыльна, чем строительство, транспорт, туризм или сельское хозяйство. Причём именно кино играет в этой индустрии лидирующую роль.
Другая категория – «содержанки». Это кинематографии, которые существуют за счёт некоего богатого «папика», в роли которого, как правило, выступает государство или же какие-нибудь общественные фонды, поддерживающие некоммерческое кино. Иногда такому существованию есть оправдание – например, когда речь идёт о маленькой стране, где рынок просто не способен окупать национальное кинопроизводство. Хотя и здесь можно вспомнить опыт Гонконга, в котором живёт всего семь миллионов человек и который умудрился без всякой господдержки создать одну из мощнейших киноиндустрий мира, производя фильмы на экспорт. В любом случае существование в качестве государственной содержанки есть антирыночная, социалистическая практика, разрушающая обратную связь между кинопроизводителями и зрителями.
Советское кино сначала проституировало вынужденно – поскольку большевики приставили ему револьвер к голове, а позднее – потому что вошло во вкус. Но какая-то стыдливость всё же сохранялась даже во времена развитого застоя, когда считалось приличным, восхваляя деяния коммунистической партии, фигу в кармане держать. Нынешняя же русская кинематография представляет собой совершенно непристойное зрелище: циничная шлюха, которая, лёжа с раздвинутыми ногами, рассуждает о духовности, поскольку это возбуждает клиента. Такая ситуация в кино, на мой взгляд, является одним из ярких свидетельств социальной катастрофы, случившейся в России. Хотя я понимаю, что на фоне нынешней политики и экономики беда в области кинематографа выглядит скромно. Но на самом деле это всё – звенья одной ржавой цепи, которой мы все опутаны.
Анжелика Артюх. Практика поддержки кино кинофондами и практика поддержки кино государством, управляющим кино при помощи министерства культуры, – всё же не одно и то же. Проблема в том, что политика России осознанно стремится к изоляции, к тому, чтобы сделать страну изгоем, и опыт Запада воспринимается в штыки. Между тем этот опыт очень интересен и поучителен. К примеру, Роттердамский Hubert Bals Fund тоже поддерживает кино развивающихся стран (Россия из этого списка исключена уже давно – на Западе считают, что раз у неё так много нефтяных денег, то она сама должна финансировать свое кино). Но этот фонд не пытается контролировать кинематографистов идеологически, а скорее настаивает на открытости миру (отсюда тот факт, что многие сделанные за счет фонда фильмы – копродукции). Чем плохо «Племя» Слабошпицкого, поддержанное этим фондом, обошедшее все крупнейшие кинофестивали, получившее огромное количество призов, купленное в 40 странах мира и вполне себе состоявшееся в коммерческом и художественном отношении?
Конечно, поддержка фондами некоммерческого кино плодит фильмы, место которых – только фестивали. Но фестивали стали давно альтернативной площадкой проката, собирающей свою собственную аудиторию и являющейся частью глобального рынка. Россия с ее политикой лишила себя возможности дальнейшего встраивания и в этот рынок. Знаю это на своём примере: для нового проекта Евгения Юфита до начала войны в Украине мы нашли двух западных продюсеров для копродукции, но после начала конфликта они деликатно остановили разговоры о возможном сотрудничестве. Честно говоря, я не знаю, кто из российских режиссёров игрового кино сейчас способен поднять копродукцию с Западом. В документальном кино это легче, поскольку там гораздо меньше бюджеты, но и это связано с огромными трудностями и необходимостью выбирать место жительства. К примеру, документалисту Виталию Манскому, чтобы продолжать снимать свой фильм на украинскую тему, на который Минкульт категорически отказался дать финансирование, пришлось обзавестись базой в Риге, чтобы создать возможность для копродукции с Эстонией, Латвией.
Что касается «социалистической модели» кино, то она тоже бывает разная. Вот, например, в Швеции она вполне себе социалистическая, регулируемая государством. Там даже гендерная политика в области кино регулируется. Количество женщин, занятых в киноотрасли, стремится к 50 процентам. Конечно, это влияет на содержание кино – много семейной проблематики. Однако это не означает, что в Швеции не делают разные фильмы. К примеру, шведский фильм «My Skinny Sister» Саны Ленкен, взявший Кристального медведя на Берлинале, излагает семейную драму сложного взросления под прессингом родительского непонимания, но в тот же год рядом возникает фильм «Dyke Hard» Бите Андерсон, который в стиле студии «Трома» развязно и прикольно рассказывает о приключениях группы лесбиянок и трансвеститов, мечтающих победить в музыкальном конкурсе. Оба фильма сделаны женщинами-режиссёрами, но рассчитаны на разную аудиторию. Однако оба фильма объединяет то, что они пытаются создавать универсальные высказывания – каждый по-своему, работать в русле общеевропейских, да и не только общеевропейских ценностей, то есть быть открытыми для возможности чтения смыслов за пределами родных шведских пенатов. Они адресованы современным представителям Берлина, Лондона, Нью-Йорка, Москвы, Риги и т.д, и тем самым расширяют охват своей аудитории.
Вопрос о современной аудитории – принципиальный. Национальным рынком кино окупить сложно. Даже кино с небольшим бюджетом. Везде аудитория очень сегментирована, и развитие интернета и альтернативных форм функционирования информации образов делают её ещё более сегментированной. Мне представляется, что в современное время кино уже перестает владеть массами. Оно владеет только определёнными социальными, возрастными и гендерными группами, разбросанными по всему миру. Проблема в том, что эта сторона изменения общемировой ситуации в России плохо изучается. Министерство культуры вслед за государством пытается представить себе какой-то единообразный «русский мир», которые нужно кормить патриотизмом. Но в современной России причисляющие себя к этому «русскому миру» – тоже только один из сегментов. Россия – многонациональная страна, не говоря уже о том, что в ней есть и разные поколения, есть и меньшинства. Киноиндустрия же, равно как и Минкульт, совсем не пользуется современными социологическим и гендерным подходами. Нет системного мышления из-за низкого уровня образования ее участников.
Дмитрий Комм. Нет никакого смысла сравнивать государственную политику в области кино в Европе и в России, поскольку под словом «государство» в этих странах понимаются совершенно разные вещи. Государство в Европе – это группа менеджеров, обязанностью которых является обеспечивать эффективное функционирование социальной системы. Как домоуправление в многоквартирном доме, задача которого – следить, чтобы мусор вовремя вывозили и лестницы убирали, а не контролировать, какие книги читают жильцы этого дома. В России же государство – это князь со своей «богатырской дружиной», пирующие в Кремле и безраздельно владеющие жизнями своих крепостных холопов. Европейский государственный менеджер может быть весьма ограниченным человеком, но даже поэтому он не станет вмешиваться в дела, находящиеся за пределами его компетенции. Какой смысл выполнять работу, за которую тебе не платят? Но российскому «государеву человеку», назначенному рулить культурой, платят именно за то, чтобы он вмешивался во всё, в том числе и решал, про что снимать кино, как снимать и кому снимать.
Хотя, повторюсь, любая зависимость от государства, даже от такого, как в Европе, – всё равно вещь порочная, и европейское кино тоже пишет сейчас не лучшую страницу своей истории. Особенно если сравнивать с шестидесятыми годами прошлого века, когда там рыночные отношения были. Например, Италия, которая являлась в те времена лидером европейского кинопроизводства, произвела почти 500 вестернов, более 200 триллеров и хорроров, множество гангстерских и шпионских фильмов. Это была колоссальная индустрия, давшая немалое количество шедевров жанрового кино, которым весь мир сейчас подражает. Куда она делась? Ушла под воду, как Атлантида. Зато сейчас у них с гендерным подходом всё в порядке, и это, безусловно, утешает. Будем вместо фильмов смотреть статистику о количестве женщин-режиссёров.
Конечно, ситуация в России многократно тяжелее, чем в Европе, и, возможно, является уже необратимой. Политику с экономикой ещё можно изменить, а вот исправить существующий бурелом в мозгах при жизни нынешнего поколения вряд ли получится. И у меня тоже нет никаких рецептов. Могу лишь констатировать факт, что нынешняя идейная и нравственная катастрофа – это результат хвалёной советской системы образования. Именно в советской школе, на мой взгляд, коренится суть проблемы. Люди, учившиеся в российских школах в 90-е годы, ещё не заняли никаких руководящих позиций и ни на что не влияют. Вся наша современная, извиняюсь за выражение, элита – политическая, деловая, культурная, – равно как и большая часть пресловутых 84 процентов, которые её поддерживают, вышла из советских школ и демонстрирует те навыки и то восприятие мира, которое было этими школами заложено.
Советская школа, может быть, и давала ученикам изрядный объём информации, но не учила сопоставлять факты и анализировать эту информацию. Наоборот, её задачей было отбить у детей всякие поползновения к самостоятельному мышлению. Если школьник в сочинении излагал собственный взгляд на творчество, скажем, Достоевского, и этот взгляд существенно отличался от положенного по школьной программе, он имел большие шансы получить «двойку», даже если его идеи были аргументированы и отличались хорошим стилем изложения. Большинство учителей сами были запуганными, умственно робкими людьми, которые эту робость, паническую боязнь мыслепреступления вкладывали в головы учеников с самого раннего возраста.
Разумеется, многим из нас довелось в школе встретить пару хороших педагогов. Талантливые и порядочные учителя есть везде, уверен, они есть и в школах Северной Кореи. Но это не отменяет того факта, что целью северокорейского образования является не воспитание мыслящих людей, а производство преданных солдат для идей чучхе и лично для товарища Кима. И советская школа мало чем отличалась в этом смысле; она всегда была орудием пропаганды, вкладывая в головы детей ложные представления об окружающем мире и причинно-следственных связях в нём. Последствия этого разрушительного воздействия на умы и души мы сегодня и наблюдаем.
Советское высшее образование, особенно в гуманитарной сфере, тоже было специфическим. Например, в начале 90-х годов питерский Союз журналистов был вынужден создать собственную Школу журналистов – я сам в ней учился, – потому что редакции газет не хотели брать на работу выпускников факультета журналистики университета. Редакторы ведущих питерских изданий были готовы скинуться на эту Школу, лишь бы не заниматься переучиванием тех, кто, согласно диплому, уже должен был являться профессиональным репортёром. И я знаю, что в других областях деятельности, в частности, в кинематографе, ситуация была очень похожей. Многие продюсеры и режиссеры в 90-е годы жаловались мне в интервью, что выпускники ВГИКа совсем никуда не годятся...
Анжелика Артюх. ВГИК работает по старой модели мастерских, заложенной еще в советские времена, – пять лет студенты учатся у одного мастера. Конечно, это влияет на уровень их подготовки. Многие невольно начинают копировать своего учителя вместо того, чтобы учиться работать самостоятельно в команде с продюсерами, операторами, сценаристами, звукорежиссёрами и т.д. Немногим удаётся преодолеть авторитет своего мастера и найти свой стиль и голос. Иногда такой альянс с мастером срабатывает, как, скажем, это сработало с Юрием Быковым, чей мастер Алексей Учитель начал продюсировать его фильмы. Но мало кому так везет. Подобная же образовательная модель существует в СПбГИКиТ – втором киновузе страны. К счастью, сейчас в Москве появились альтернативные киношколы вроде Московской школы нового кино. Но там пока тоже много проблем.
Кадр из фильма Ивана Твердовского «Класс коррекции». 2014
Что касается сравнения ситуаций в России и в других странах, то в некоторых случаях они поневоле напрашиваются. Мне, например, очень интересно, почему, несмотря на различие политических, экономических и социальных ситуаций, в России и в других западных странах наблюдаются общие процессы – феминизация кино. Дело не в женской статистике – кто-то занимается её подсчетом, а кто-то ещё и интересуется, почему этот процесс в наше современное время происходит. В российском кино ситуация радикально изменилась за последние годы. Женщины активно продюсируют и режиссируют кино и делают в своих профессиях немалые успехи. Например, фильм Ивана Твердовского «Класс коррекции», спродюсированный Натальей Мокрицкой, уже обошёл множество фестивалей, собрав огромное количество призов, что позволило ему быть купленным в ряде стран. Фильм «Две женщины» продюсера Натальи Ивановой стал международным проектом, привлёкшим Рэйфа Файнса. Только на последнем «Кинотавре» в конкурсе участвовало четыре фильма женщин-режиссёров, которые охватили палитру от арт-мейнстрима «Звезда» до радикальных высказываний «Комбинат „Надежда”». Женщины-продюсеры участвовали в создании таких ярких фильмов авторского кино последнего времени, как «Изображая жертву», «Шультес», «Перемирие», «Безразличие», «Велкам хом». Главный отборщик «Кинотавра» Ситора Алиева заметила, что мужчины в России всё меньше рассматривают кино как бизнес, несущий коммерческую привлекательность. Женщины же, которые сосредоточивают свое внимание на малобюджетных социально ориентированных авторских высказываниях, меняют и общую ситуацию – российское кино всё больше и больше становится малобюджетным, рассчитанным на фестивальный показ и ограниченный прокат.
Такая тенденция могла бы быть перспективной в России в коммерческом отношении, если бы кинематографисты были настроены на открытость остальному миру и создавали своего рода универсальные высказывания. Ведь подобное кино не может окупиться только через кинотеатральные показы, но вот через продажи на телевидение, мировые фестивальные показы, которые также коммерческое предприятие, поскольку за каждый показ фестиваль платит дистрибьютору, вполне может выйти в плюс. Чем лучше у фильма фестивальная судьба, тем больше у него шансов выйти в плюс. Для этого нужно прорываться за границы России, где фильм может быть замечен. Интернет также дает возможности не только для пиратства, но и для легальных онлайн-просмотров. Все форматы проката надо учитывать и осваивать. В этом смысле пока говорить о больших результатах не приходится. Мало кому удаётся совершить подобный рывок в открытый мир. Подобное смог сделать «Левиафан» Андрея Звягинцева, получивший не только огромное количество призов на фестивалях, включая «Золотой глобус», но и купленный во множестве стран, равно как и ставший огромным общественным событием в России. Кино женщин-режиссёров подобных успехов не достигало. Но женщины учатся вопреки патриархатному прессингу, стремящемуся свести их роль к домашним хозяйкам.
Кадр из «Левиафана» Андрея Звягинцева. 2014
Современное кино всё больше требует настроя на сотрудничество, на диалог с другим и на копродукцию. Судя по отчетам Роскино, чиновники стали более активно возить фильмы на рынки Азии – в Китай, Гонконг, Южную Корею. Но пока, мне кажется, это больше выставки достижений народного хозяйства, чем реальные результаты сотрудничества. Копродукций с азиатскими странами пока было немного – «Монгол» Сергея Бодрова-старшего да «Вий 2», который снимается сейчас. Но современные авторы вроде того же Спилберга по всем характеристикам современной авторской теории могут считаться авторами именно потому, что являются не только режиссёрами, но и продюсерами, руководителями студий, мозговыми центрами современного мирового киноменеджмента и т.д. Если кинообразование России не перестроится на более современный лад, кино останется продуктом главным образом для внутреннего потребления. То есть по сути почти бессмысленным продуктом, который не в силах себя окупить. Минкульту, настроенному контролировать смыслы и решать пропагандистские задачи, это выгодно. Кинематографисты будут стоять в очереди за их гранты и послушно выполнять его цензурные требования. Но то, что требует на выходе Минкульт, никак не назовёшь универсальным высказыванием, способным быть интересным остальному миру. За образование придётся побороться, равно как и за политические и экономические перемены в стране. Сможет ли «креативный класс» за это побороться, не знаю, но судя по тому, что он всё же выходит на улицу (последний раз мы это наблюдали не так давно, после убийства Немцова), мысль о том, что за своё будущее бороться надо, его не оставляет.
Дмитрий Комм. Боюсь, что в нынешних условиях речь идёт уже не об экономических и политических реформах, а об элементарном возрождении здравого смысла, способности мыслить рационально. Потому что кто должен осуществлять реформы? Новая, демократически избранная власть? Но очевидно же, что демократические выборы в стране, где 45 процентов населения оправдывает злодеяния Сталина, приведут к власти совершенно монструозных персонажей. Демократия – это способ самоуправления в обществах, имеющих высокий уровень социальной сознательности, понимания своей ответственности за сделанный выбор. Россия к таким не относится и никогда не относилась.
Разумеется, здесь постаралась государственная пропаганда. Возможно, в нашей стране теперь выборы нельзя будет проводить еще лет сорок, пока не вымрут последние зрители Киселёва и Соловьева. Однако пропаганда не создаёт новых смыслов, она лишь эксплуатирует уже существующий бурелом в мозгах. У нас в 90-е годы провалился просветительский проект, и ответственность за это несёт в том числе кинематограф, как раз обязанный эти смыслы создавать. Например, если интеллектуалы вместо того, чтобы настойчиво требовать суда над сталинскими палачами, целое десятилетие несут ахинею про какое-то покаяние, всепрощение, дорогу к храму, бессмысленно повторяют «не судите и не судимы будете», то нечего удивляться, что спустя годы население начинает объясняться в любви к Сталину. Назвать преступников преступниками и добиться их реального, а не только морального осуждения – вот это воспитательная мера. А всепрощение нужно оставить «высшим инстанциям».
Любимое занятие наших кинематографистов – рассказывать притчи. Обязательными признаками притчи в их представлении являются логические дыры в повествовании и выстраивание ложных причинно-следственных связей. Этакое мышление в стиле Звягинцева: «в стране полный левиафан, поэтому жена автослесаря ему изменяет». В стране-то может быть и левиафан, но причина измены жены, как правило, лежит в более познаваемой плоскости. Хотя бы потому, что в странах, где нет левиафана, жёны тоже изменяют и друзья тоже предают. Только кинематографисты там умеют разбираться с этим, не тревожа по пустякам праведника Иова.
Постоянная апелляция к библейским сюжетам – это какое-то абсурдное наваждение у нас. Когда один человек предаёт другого, совсем не обязательно вспоминать о взаимоотношениях Иуды и Христа. Потому что в этом случае быстро обнаруживается, что сам преданный – тоже не святой, ему также доводилось совершать неблаговидные поступки, а потому он вроде как сейчас получил воздаяние за свои прошлые грехи. Таким образом, несложная нравственная проблема замыливается до полной неразличимости: то ли он украл, то ли у него украли...
Альтернативу всей этой достоевщине для бедных представляют фильмы Жоры Крыжовникова. Этот режиссёр не считает себя Бергманом или Тарковским, а потому не ставит перед собой задачу снимать притчи. Однако он мыслит последовательно и логично, способен на основе жанровых формул создавать яркие метафоры, которые становятся ещё ценнее благодаря кассовому успеху этих фильмов.
Не только дилогия «Горько», но даже короткометражка «Нечаянно» с моей точки зрения – куда более значительное кино, чем вся эта притчевость быковско-звягинцевского толка. «Нечаянно» создает жуткую и смешную метафору, выводя на экран целое семейство социопатов. Признаки психической болезни, именуемой в медицине «диссоциальное расстройство личности», воспроизводятся здесь с пугающей достоверностью. Социопат не понимает чувства других людей, он не способен к эмпатии, все окружающие для него являются объектами, а не субъектами. Однако социопат способен имитировать общепринятый социальный ритуал. Что и проявляется в кафкианских сценах, где персонажи фильма, убив соседа, встречают рядом с трупом Новый год, желая друг другу «чистого неба и тёплого хлеба». Главное – соблюсти ритуал, чтобы всё было «как у людей».
Короткометражный фильм «Нечаянно». 2014
Любой, кто хоть немного думает над происходящими в России событиями, понимает, сколь высок градус социопатии в нашем обществе. Социопаты сегодня даже не мимикрируют, не стремятся делать «как у людей», они сбросили маски и открыто, с экранов телевизоров и университетских кафедр, проповедуют своё восприятие мира. Социопатия стала общественно приемлемой моделью поведения – об этом и рассказывает фильм Крыжовникова. И делает это без всяких библейских аллюзий.
Разумеется, «Нечаянно» – не притча, а анекдот. Но нет ничего серьезней анекдота, особенно если он по-настоящему смешной. Осознание этого факта и будет первым шагом на пути выздоровления нашего кино.
В нынешних условиях как воздух необходима хотя бы минимальная дисциплина мышления. Например, неплохо бы понять, что идея замены скверного, невежественного министра культуры на хорошего и просвещённого (когда вообще в России такие министры бывали?) – это просто другая редакция веры в доброго царя. То есть, конечно, здорово было бы осуществить такую замену, но это не может считаться решением проблемы. Подлинное решение – добиться, чтобы киноиндустрия могла существовать, вообще не зная, как зовут министра культуры, и не завися от его личных качеств. То есть стала «честной девушкой», самостоятельно зарабатывающей на жизнь. В большой стране это вполне возможно. Но для этого должна измениться экономика, поскольку в нынешних обстоятельствах для создания большого количества независимых (от государства) фильмов просто нет инвесторов. А чтобы изменилась экономика, необходимо измениться политике. Точнее, должен воцариться приоритет экономики над политикой, а не наоборот. Должно возникнуть капиталистическое мышление по принципу «мы никогда не пожертвуем экономическим процветанием ради идеологических и политических химер», и это мышление обязано стать массовым.
Вот так, двигаясь от малого к большему, может быть, когда-нибудь общество и доползёт до понимания необходимости реформ. Боюсь только, что реформы эти придётся осуществлять нашим любимым способом – авторитарным.
Анжелика Артюх. Ты прав, рационально мыслить в российском кино умеют немногие. Жора Крыжовников – редкое исключение из правил. Его коллеги в полнометражном игровом кинематографе больше занимаются чистым мифотворчеством даже тогда, когда размышляют о современности. Я думала об этом, когда смотрела недавно вышедший «Духless 2» Романа Прыгунова – амбициозное высказывание на тему современной России, точнее, периода медведевской модернизации. В основу сценария заложена базовая неправда, показывающая как гениальные мальчики, понаехавшие из российской глубинки, поднимают российский high-tech в госкорпорации в Москве, и как тупые эмвэдэшники пытаются присасываться к бизнесу. Про эмвэдэшников ничего сказать не могу, наверное, так всё и есть. Хотя странно, почему только они присасываются? Где, спрашивается, российские спецслужбы? Но вот что касается собственно создателей корпораций high-tech, тут возникает что-то вроде недоумения. Известно, что образования вроде Сколково в середине нулевых создавались благодаря калифорнийским мальчикам, чьи мозги покупались за огромные деньги и чья деятельность в России была свёрнута через несколько лет. Немногие российские high-tech-мальчики продавали свои мозги западным фирмам, обустраивавшимся в России. Один из таких программистов нам с тобой хорошо известен – он долго работал в американской фирме в Питере, а в этом году вместе со своей российской командой перебрался в Англию, поскольку его боссы больше не видят перспективы работы в России.
Спрашивается, зачем закладывать в сюжет современного фильма о high-tech-корпорации такую базовую ложь? Мне представляется, что это осознанное умолчание правды – из страха перед российской реальностью и властью. Ведь присутствие в подобном фильме иностранцев сложит совсем другой сюжет, который далеко не будет говорить о величии России в области high-tech, как то пытается внушать пропаганда. Кинематографисты осознанно лгут, поскольку российское законодательство то и дело штампует законы, по которым их можно обвинить по любому поводу. Выбирая ложь, они невольно обслуживают пропагандистский миф о величии, который на самом деле есть просто пшик, поскольку кроме освоения нефтяных денег Россия за период путинско-медведевского правления ничему по большому счету не научилась. Россия сегодня даже не развивающаяся страна, которая создаёт условия для частного бизнеса разного рода, а, как заметил Дмитрий Голынко, имитационная страна госмонополий, которая с Крымом отказалась от идеи имитации в пользу непонятно чего.
Конечно, и американское кино всегда занимается своего рода мифотворчеством, но, выстраивая сюжеты о современности, оно всё же пытается сохранять адекватность взгляда на свою страну, основанную на предварительном системном и социологическом исследовании вопроса. Вспомни «Zero Dark Thirty» Кэтрин Бигелоу или «Social Network» Дэвида Финчера. В фильмах российских мифотворцев нет этого системного подхода, а есть только страх перед реальными фактами, которые кинематографисты сознательно отбрасывают, по принципу «как бы чего не вышло». Фальсификация – вот что пока доходно в России. На неё можно получить деньги от Минкульта или Фонда кино, кредиты от российских банков. И эта фальсификация происходит на всех уровнях.
Дмитрий Комм. Фальсификация, сознательная ложь – для нашего кино, по-моему, это уже пройденный этап. Сознательную ложь продуцировало кино советской эпохи. Вот когда Михаил Чиаурели снимал в «Падении Берлина» пафосную сцену прилёта товарища Сталина в Берлин, он лгал, сознательно и цинично, поскольку ему было хорошо известно, что Сталин никогда в Берлин не прилетал. Однако пропагандистская задача фильма требовала показать «великого полководца» на месте его триумфа, и Чиаурели снял эту лживую сцену наряду с множеством других лживых сцен.
Но с нынешним российским кино ситуация иная. В диалоге про ценности «муры», на который ты сослалась в начале нашей беседы, я говорил о том, что большинству картин, выпускаемых в нашей стране, подходит название «Даже не думай!» С тех пор прошло семь лет, и всё стало еще хуже. Российское кино сегодня вообще отказывается от рефлексии, от осмысления происходящих процессов. В нём нет даже осознанной лжи; со времен «Брата 2» оно просто выступает в качестве транслятора коллективного бессознательного. В этом заключается его определённая ценность, я уже не раз писал, что по нашему кино можно составить исчерпывающее представление о тяжелых неврозах и комплексах, которые владеют российским обществом. Но, к сожалению, это даёт больше материала психиатру, а не кинокритику.
Сейчас уже не очень важны причины, по которым случился этот массовый отказ от мыслительных способностей. Кто-то отказывается думать от страха, а кто-то – ради государственных денег. Одного не научили в школе, а другой с детских лет уяснил, что прикинуться дураком – это самая эффективная стратегия выживания в России. Наиболее ловкие пытаются закамуфлировать свой отказ от рефлексии спекуляциями на религиозные темы.
Неслучайно так часто стал звучать мотив «средневековости» современной России. Причем с прямо противоположными оценками. Например, для Алексея Германа в «Трудно быть богом» средневековость выступает как проклятие, а живущий в Италии Андрей Кончаловский в интервью по поводу выхода «Почтальона Тряпицына» восклицает: «Россия – страна средневековая, и это прекрасно!» (В последнем случае напрашивается ответ словами Ильфа и Петрова: «Это для вас, приезжих, красиво, а нам здесь жить приходится».)
Кадр из фильма Алексея Германа «Трудно быть богом»
Что является главной чертой средневековья? Подчеркну – не реального, исторического периода Средних веков, а расхожего о нём представления. Это религиозное мышление, при котором мир и человеческое общество представляются как результат Божественного творения. В такой ситуации критическая мысль невозможна. На вопрос: «Отчего в мире так много страданий?» следует логичный ответ: «Это Господь посылает нам испытание». Или: «Потому что без страданий нельзя войти в Царствие Божие». Здесь любая рефлексия заканчивается.
Образ мыслей, при котором человеческий социум считается продуктом творчества «сверху вниз» – Бога или царя как его наместника на земле – должен смениться представлением об обществе, строящемся снизу вверх самими людьми, несущими всю полноту ответственности за его устройство. Именно такое мышление, в просторечии именующееся гуманистическим, порождает социальную критику, а потому неудивительно, что российские власти пытаются уверить всех, что гуманизм противоречит «нашим традиционным ценностям». Ну, если противоречит – тем хуже для ценностей.
Я не политолог и не знаю, что должно случиться, чтобы гуманистическая, а не средневековая парадигма мышления стала доминирующей в России, но у меня нет сомнений, что рано или поздно это произойдет. Тогда и кинематограф, наконец, перестанет быть инструментом, посредством которого власть воспитывает народ, как это было на протяжении последнего столетия в нашей стране. Он будет ориентирован на спрос снизу, а не на заказ сверху, станет частью единого социального организма, будет жить с ним одной жизнью и выражать его надежды, страхи и интересы.
Нечто в этом роде мы наблюдаем сейчас в странах Восточной Азии, совершивших стремительный рывок из категории отсталых и аграрных в статус развитых и индустриальных – в Японии, Южной Корее, Гонконге, Тайване и даже материковом Китае, несмотря на его жёсткую цензуру. Кинематограф в этих странах играет важнейшую роль – преимущественно зрительский, тесно связанный с запросами аудитории, он выполняет функцию своеобразного механизма общественной саморегуляции, постоянно предлагая своей публике новые модели поведения и стратегии адаптации к стремительно меняющейся реальности. Именно это – залог жизнеспособности любого кино. Всё остальное – просто путь к деградации, который не станет длиннее, если идти по нему, рассуждая о духовности и высоком искусстве.
Анжелика Артюх. Умение лгать и фальсифицировать в целях выживания – это то, что кинематографисты унаследовали от советского прошлого. Чиаурели сознательно лгал для того, чтобы угодить Сталину, избежать репрессий, получить Госпремию и в конечном счёте – выжить в сталинском государстве. Нынешние кинематографисты вроде Михалкова, Месхиева, Прыгунова, Бондарчука и им же подобных делают это для того, чтобы получить государственные деньги на проект от Минкульта или Фонда кино, подчинённого Минкульту, добиться от министерства прокатного удостоверения и остаться в профессии. Чем это чревато? Самоцензурой одних и выбыванием из профессии других. А ведь из профессии сейчас многие выбывают. Как, скажем, Павел Бардин, Сергей Члиянц, Евгений Юфит и другие. Страх выбыть, остаться за бортом у многих оказывается сильнее тактик сопротивления. И это настолько очевидно, когда смотришь прокатное кино в России последнего времени, что становится не по себе.
Кадр из фильма Степана Груши «Огонь по штабам». 2014
Свежесть мысли приходится искать не в российском кинопрокате. А, например, в короткометражном кино вроде «Нечаянно» Крыжовникова или кинематографе 20-летних вроде фильмов Степана Груши, которые еще не прошли через жернова министерских утверждений, показываются альтернативно на разных клубных площадках, сделаны за собственные деньги и получают распространение через Сеть. Мы явно живем в то время, когда сохранение адекватного взгляда на ситуацию в России требует поиска альтернативных форм жизни кинематографа, не соглашающегося играть по правилам министерства. Этот альтернативный взгляд предлагают документалисты, к примеру, школы Марины Разбежкиной и Михаила Угарова, отказывающиеся получать прокатные удостоверения и предлагающие свои фильмы сразу на международные фестивали, а также на клубные показы по стране и премьеры в Сети. В этом же направлении работает Виталий Манский и его «Артдокфест», который стал проводиться не только в Москве, но и в Риге, а также в интернете. Лично мне как критику их кино представляется более интересным и адекватным. В нём заложена попытка социальной терапии, а также авторские ответы на злосчастный вопрос: что делать?
